А. Шубин
2020 г.
Эта статья была опубликована у меня на фэйсбуке в сентябре. Сейчас появились некоторые новые факты и обстоятельства, но в основном текст остается прежним, а декабрьские дополнения я помечаю значком *…*
Начну с того, что я не медик, а гуманитарий. Поэтому здесь я не буду рассуждать на темы сугубо медицинские. От медиков и биологов исходит множество информации о новой инфекции. Применительно к теме этой статьи будет достаточно самых общих данных, по поводу которых у медиков не наблюдается существенных противоречий. Эта статья о другом. В связи с нынешней пандемией некоторые вирусологи стали говорить о том, что в медицинских вузах пора преподавать социальные науки. Что же – это как раз по моей части. Появился даже характерный анекдот: «Доктора-вирусолога спрашивают, будет ли вторая волна эпидемии. «Не знаю, я не разбираюсь в политике», - отвечает доктор».
Панически или с оптимизмом произносится фраза «Мир уже никогда не будет прежним!» Но так ли это? Конечно, мир всегда в чём-то меняется, но так ли необратимы изменения 2020 года, и если «да», то в чём?
Почему сейчас?
Будет ли эта пандемия последней на нашем веку? Нет конечно. Она и первой не является – просто в силу разных причин до России и Запада почти не докатились азиатские пандемии начала XXI века. И вообще первой пандемией нового типа была «испанка», от которой погибло больше народа, чем от происходившей почти одновременно с ней мировой войны. Иногда испанку списывают на обстоятельства войны (мол, организм миллионов людей был ослаблен голодом и военными невзгодами), успокаивая себя, что уж сейчас-то такое невозможно. Но ведь болезнь в 1918-1920 гг. (сто лет назад, с юбилеем Вас) охватила далеко не только страны, пострадавшие от войны и недоедания. Ее происхождение неясно из-за недостатка исторических источников по этому вопросу (да и слава Богу, а то Китай и Америка опять показывали бы друг на друга пальцем), но очевидно, что испанка бушевала в Испании, которая не участвовала в войне. А еще она прошлась по Америке, которая от той войны существенно не пострадала. Лечения тогда не было, и даже не было существенных мер облегчения течения болезни, так что выжить было труднее. И болезнь погубила таких разных знаменитостей, как Макс Вебер и Яков Свердлов. Но таких карантинных мер, как сейчас, не вводилось.
Испанка не была вызвана войной. Но у нее были общие причины с мировой войной – возникновение глобальной социально-экономической системы с индустриальным ядром. В доиндустриальную и раннеинудстриальную эпохи эпидемия не успевала распространиться на весь мир, пока не теряла силу по естественным причинам. Процессы развивались медленно, люди перемещались небольшими массами. Известны страшные средневековые эпидемии, в которых тоже просматривается социальная подоплека (перенаселение, антисанитария), но новое время потеснило по крайней мере антисанитарию, а благодаря прогрессу медицинской науки эпидемии старого типа стали уходить или хотя бы ослабевать. Но возникла новая социальная реальность – перенаселённые мегаполисы, связанные с коммуникациями, доставляющими людей в любую точку планеты за несколько дней. И грянула испанка – воистину новая (в социальном отношении) вирусная инфекция. Она покосила миллионы людей, но изменила мир меньше, чем войны и революции того времени.
С тех пор города выросли еще больше, а коммуникации наши стали еще шустрее. Вирус может быть доставлен с еще только заболевающим человеком в любую точку планеты за несколько часов.
И это уже давно так. Почему же система глобализации до сих пор не рухнула под ударами вирусов? Потому же, почему испанка (в отличие от современных ей войн и революций) не изменила развитие мира сто лет назад: вирус сам по себе не дает конструктивной альтернативы. Это постановка проблемы, которая прежде расценивалась как второстепенная. Человечество живет вместе с вирусами, которые убивают миллионы людей, как живет оно с онкологией и инфарктами. Оно привыкло считать это нормой.
Вопрос не в том, почему человечество не меняло свою жизнь от пандемий. Вопрос в том, почему социальные структуры и образ жизни пошатнулись сейчас.
В мире много страшных болезней. Известна история о том, как в 1959 году в Москву проникла оспа и была своевременно выявлена. Мы читаем об этом с холодком в душе – а если бы не советская система, не жесткость КГБ! Все бы поумирали. При этом Индия, откуда оспа пришла, живет с ней поживает и даже является весомым фактором мировой политики. Еще в начале ХХ века в России бушевали и оспа, и чума, и холера. Советская система вместе с мировой наукой много сделала, чтобы у нас не было как в Индии. Сейчас воспоминания о советской антиэпидемической системе служит пропагандистам для объяснения статистических коронавирусных чудес в России, хотя система уже давно не та, и «оптимизировали» ее в последние годы нещадно – так что объяснения нужно искать другие, и к ним мы еще вернемся.
Мы привыкли к тому, что рано или поздно найдется ответ на вызов, придумают вакцину, и все решится. Хотя десятилетиями не решаются проблемы страшных эпидемий в Африке, время от времени взрываются эпидемии в Азии. И все это проходит последними строками в перечне новостей.
Но в 2020 году впервые на вызов такого рода отреагировали беспрецедентными санитарными мерами. И первое объяснение в том, что пандемия нанесла серьезный удар в ядро мировой системы, а не по ее периферии. В мировом информационном пространстве есть иерархия гуманизма, где равнодушие к гибели тысяч людей в Бангладеш оборачивается повышенным вниманием к судьбе отдельного старика в Бергамо. Здесь надо было бы осудить западноевропейский снобизм. Но ведь и в Москве мы не содрогаемся по поводу новостей из Бангладеш. Так что не нам ругать итальянцев за то, что они относятся к старикам в частности, и к человеческой жизни в своей стране в целом с высоким гуманистическим вниманием. Не так, как принято в странах «периферии» - достиг пенсионного возраста, значит зажился.
Пандемия шокировала те страны, которые достигли повышенного уровня гуманизма, понимания ценности отдельной человеческой жизни. И может быть именно поэтому их можно называть передовыми странами. Они диктуют передовую политическую повестку. Они запаниковали, когда у них к обычным причинам смерти добавилась новая, которую нельзя вылечить. Передовые транспортные коммуникации разносили вирус, а передовые информационные – сострадание к умирающим, страдания которых показывали в эфире. Игнорировать такую смертность в странах с выборами, от которых действительно зависит состав власти, было очень опасно для политиков, и мировая повестка сконцентрировалась на пандемии. Если ты хочешь котироваться как цивилизованный правитель – должен принимать меры не хуже, чем у других.
*Победа демократов на выборах в США дает им шанс достроить систему всеобщей доступности медицинского обеспечения, увязшую при Обаме. Пандемия стала весомым аргументом в споре сторонников элитарной и массовой медицины. Она показала, что элита не может защититься от массового заболевания, хотя и пытается это делать. В интересах всех и каждого – чтобы человек мог обращаться к врачу, не думая о том, есть ли у него сейчас на это деньги. *
Угроза была относительно новой, и в первое время было сделано много медицинских ошибок, которые пусть разбирают медики. Но были приняты важные социальные решения, которые имели два смысла: борьба с пандемией и попытка продвинуть под шумок решение иных задач.
Угроза была относительно новой, и в первое время было сделано много медицинских ошибок, которые пусть разбирают медики. Но были приняты важные социальные решения, которые имели два смысла: борьба с пандемией и попытка продвинуть под шумок решение иных задач.
Социальная дистанция и пандемическая «олимпиада»
При всем различии взглядов медиков на выработку иммунитета, эффективность разных методов лечения, масок (особенно если они стоят денег, и человек из соображений экономии не будет их менять каждые два часа), есть одна очевидность – при пандемии важно держать социальную дистанцию. Это позволяет избежать взрывного роста заболеваемости и как минимум перегрузки в работе медицинских учреждений.
Можно ли в современном обществе жить длительное время, соблюдая социальную дистанцию и нужно ли для этого запирать население в квартирах и вводить комендантский час?
По большому счёту социальную дистанцию легче соблюдать в тех странах, где расселение более равномерное, не скученное в мегаполисах или в небольших, но по каким-то причинам перенаселенных пунктах. Концентрация населения связана с работой на промышленных предприятиях и крупных стройках, с получением продуктов в магазинах и с перемещением в общественном транспорте, где обойтись без скопления людей практически невозможно в силу организации индустриального общества. Долгосрочный выход здесь именно в постиндустриализации, деконцентрации населения, о благотворительности которой я много говорил до начала этой пандемии и ещё скажу ниже.
Легче обеспечивать социальную дистанцию в небольших учреждениях, начиная от кафе и химчистки и заканчивая музеем и библиотекой. Нет необходимости закрывать их, неудобство составит лишь необходимость принимать посетителей по записи и покидать учреждение, когда ваше время вышло, чтобы освободить место следующим посетителям.
Также важная закономерность: для пешеходов опасность заражения тем ниже, чем больше пространство для движения. Скажем, если можно пройти либо по улице, либо через парк – пешеходный поток разделяется, и опасность заражения снижается вдвое или даже больше. А если парк закрывается, то опасность заражения соответствующим образом увеличивается. Это – очевидная и простейшая социальная закономерность, которую не могут или не хотят понять чиновники, закрывающие парки.
Принципы социальной дистанции определяют порядок вхождения в карантин и выхода из него. Если государство считает, что необходимо закрыть кафе, это значит, что ситуация настолько серьезна, что на то же время должны быть закрыты фабрики, стройки, транспорт, образовательные учреждения. Необходимость закрывать непродовольственные магазины на самом деле такая же, как и закрывать продовольственные. Но продовольственные закрыть нельзя, если у вас нет государственной системы бесплатной доставки продуктов на дом всем желающим. Пока большинство людей не освоило услугу доставки, и продовольственные магазины пришлось оставить открытыми. Тогда зачем закрывать, например, обувную мастерскую – понятно, что туда люди ходят реже, чем в продмаг, и по причине реальной необходимости. Удар по мелкому бизнесу в условиях пандемии оказался результатом скорее административного ража бюрократии, чем реальной необходимости.
Если ситуация стала лучше, то могут быть открыты малые учреждения по записи (включая кафе). Если еще лучше – промышленные предприятия, стройки, школы и детсады. Если совсем хорошо – вузы.
Характерно, что в Москве мы наблюдаем совершенно другой порядок. Почему? Можно вспомнить о финансовых мотивах поведения властей, например Москвы, которые заинтересованы в стройках больше, чем в кафе. А запреты беззащитного малого бизнеса наглядно демонстрируют антипандемическую решимость чиновников. Но некоторые их меры заставляют предположить, что дело не только в показухе, но и в чём-то большем.
Можно выделить три основные модели борьбы с эпидемией: 1. строгая изоляция пандемических очагов на короткое время в надежде их подавить; 2. минимальные ограничения скоплений людей, так как экономика важнее; 3. попытка сочетать оба варианта, запирая часть населения дома, а часть выгоняя на работу, допуская скопления людей в продовольственных магазинах и на транспорте, но не в других нужных магазинах и не дай Бог не в парках. 4. Мягкое ситуативное маневрирование между первым и вторым с минимумом принуждения в поисках золотой середины. Увы, такие попытки в Западной Европе показывают, что очень трудно эту середину найти.
Первый вариант очень сложен в исполнении и может быть эффективен только в начале эпидемии. Его классический вариант – борьба со вспышкой оспы в Москве в 1959 г. Сейчас ближе всего к нему подошла Южная Корея. Так пытаются действовать власти Китая. Второй вариант – это политика, которая примерно соответствует ситуации в Белоруссии и Швеции. Третий вариант предлагает широкий спектр сочетания хаоса и полицейщины.
При упоминании Швеции многие тут же возразят, что эта модель провалилась. Не знаю. Хотя я склоняюсь к необходимости более жестких ограничений, чем в Швеции, нужно признать, что спор об эффективности разных моделей реагирования на пандемию пока не завершён.
Проблема в том, что в некоторых странах пандемия была воспринята как возможность провести олимпиаду по медицине (благо, Токийскую олимпиаду отменили). А олимпиада есть олимпиада – там важны не только реальные достижения, но и политически мотивированные пропагандистские и закулисные действия во славу своего государства. Вот с ВАДА у России не сложилось. Может быть, лучше сложится с ВОЗ. И будут выгодные критерии для того, чтобы потом кремлевский агитатор Киселев с гордостью комментировал официальные данные по смертности от ковида в России и других странах: «Счет на табло!» Такой цинично-спортивный подход к гибели людей. Зато наивные слушатели поверят, что у нас лучшая медицина в мире. В той стране, где телеканалы собирают кто сколько может на лечение деток за границей, ибо родной Минздрав им помочь не может.
Беда в том, что «гнилой Запад» не считает соответствующими действительности цифры официальной статистики авторитарных стран. От России граница пока на замке, сколько бы Киселев не объявлял «счет на табло». Да и отечественные медики и социологи нет-нет, да и опубликуют что-нибудь об особенностях методики подсчетов, которая занижает показатели раза в три по сравнению с «гнилым Западом». Там понимают, что заболевший вирусом человек умирает от разнообразных осложнений, то есть факт заражения и последующей смерти в подавляющем большинстве случаев означает, что человек умер именно вследствие пандемии. Но вы можете принять другой принцип подсчета – записывать в статистику только тех, у кого с помощью тщательного паталогоанатомического анализа (если его кто-то действительно качественно проведёт при таком потоке смертей) будет установлено, что человек умер именно от ОРВ, вызванного вирусом. А если от других осложнений – пишется другой диагноз, и статистика по смертности от коронавируса улучшается в несколько раз.
По поводу таких статистических фокусов написано уже много. С моей точки зрения ключевой статистический показатель, по которому можно будет судить об эффективности избранной модели реагирования на пандемию – это разница между уровнем реальной и ожидаемой смертности. В России уже не первый год смертность растет и без пандемии, так что ожидаемая смертность на 2020 г. в любом случае несколько выше смертности за 2019 г. Причины следует искать в социальных процессах и политике властей, известной как «оптимизация» медицины. Но если график смертности скакнет еще вверх, то вот это – результат пандемии и «антипандемических» мер властей, вызывающих подрыв иммунитета, затрудняющих доступ к медицинским услугам, не связанным с коронавирусом и др. Если, конечно, не будет слишком подтасовываться статистика смертности. Этот же показатель изменения годовой смертности позволит оценить результаты шведской реакции на пандемию в сравнении, скажем, с американской, итальянской, испанской, немецкой или французской.
Зато после такой «олимпиады» я соответствующим образом смотрю и на восторженные сообщения о том, что российская наука впереди планеты всей запускает вакцину, которая вроде как безопасна и может быть даже поможет. Нам показывают добровольцев, которые от нее не пострадали и даже рассказывают о безымянной дочери Путина, которая тоже жива и наверное здорова. Правда, мы не видим, чтобы привитые спокойно входили в «красную зону», но разве это так уж важно, когда Россия одержала очередную олимпийскую победу. Уже не только дружественный Таджикистан, но и штат Парана в далекой Бразилии готов применять новую российскую вакцину. Но не сейчас, а на будущий год. Когда можно будет посмотреть, что там у этих русских и примкнувших к ним белорусов делается, какие последствия массовой вакцинации этим продуктом. Тем более, что тогда в других странах появятся и более тщательно, без спешки проверенные вакцины. Будет из чего выбирать.
А пока в мире все те же два рычага: ослабить меры, чтобы дать сделать вздох экономике, усилить меры, чтобы придушить новые вспышки пандемии.
Нам сообщают, что в Москве и в России в целом результаты борьбы с пандемией одни из лучших в мире, а может быть и лучшие. При этом потоком идут сообщения об организационном хаосе, с которым столкнулись люди, пострадавшие от пандемии. Беспомощное положение человека, который не может выходить из дома, как и члены его семьи (а ведь нужно что-то есть и покупать лекарства), издевательский интернет-контроль, трудности с бесплатным тестированием…
* Данные Росстата позволяют говорить об избыточной смертности за апрель-сентябрь в 128 тысяч человек. И это не конец года. Россия стремится к показателю один погибший на тысячу населения и по этому показателю превышает бедствующие США. Вот основная оценка эффективности поведения российских властей в связи с пандемией. *
В тех странах, где человеческая жизнь по-прежнему в цене, стоило появиться признакам новых вспышек заболевания – вернулись и карантинные меры. В России мы слышим официальные оптимистические речи о ненужности возвращения к карантину даже в учебных заведениях - под аккомпанемент даже официально признанного роста заболеваемости и многотысячных показателей ежедневных выявленных заражений. Россия весной уже продемонстрировала решимость в борьбе с мировым злом, приписала себе победу на неофициальной олимпиаде по медицине, объявила о создании первой в мире вакцины, которую нужно продолжать тестировать и после официальной регистрации под фанфары. Долг перед гуманистическим XXI веком выполнен, теперь за работу товарищи. А то поступление налогов что-то упало.
Китайский тест
Присмотримся и к другим «странностям», которые мы наблюдали в середине 2020 года.
Развитие индивидуального транспорта антипандемично. Можно и нужно ругать пробки в городах, но поехав на автомобиле, а не на метро, вы защищаете себя от заражения. Казалось бы, это очевидно, поэтому весьма любопытно, что московская администрация стала препятствовать пользованию автомобильным транспортом.
Зачем нужно мешать людям пользоваться автотранспортом? Тем более, что это мешает самоизолироваться, например, на даче.
Один из трендов «антипандемической политики» заключался в борьбе со скоплениями людей на улице. И здесь в авторитарных государствах накоплен богатый опыт противодействия протестующим гражданам по принципу «больше трех не собираться». В Москве совсем недавно таким образом рассеивали людей, возмущенных предвыборными махинациями власти. Но там люди упорно пытались гулять по улицам Москвы ради собственных принципов. Теперь можно было бы также бороться с безыдейными нарушителями, ограничиваясь предупреждениями к тем, кто все-таки кучкуется, и штрафами для упорствующих (скажем, для пресловутых любителей собираться большими группами на шашлыки). Но власти удивительным образом пошли по совершенно другому пути, вводя запреты на перемещение по улицам без одобряемых властями целей. Народ не глуп – люди тут же придумали цели движения по улице, и полиция, оказываясь в глупом положении, реагировала с разной степенью нервности и беззакония.
В условиях пандемии очень важен иммунитет, а он ослабевает, если человек долго находится в четырех стенах без прогулок, свежего воздуха и солнечного света. При соблюдении социальной дистанции прогулки не опаснее с точки зрения заражения, чем разрешенные и неизбежные визиты в продовольственные магазины. Тем не менее, считая возможным направить массы работников на стройки и предприятия, власти ещё долго не снимали запреты на прогулки. Граждане, даже не приближающиеся к другим людям на улице, продолжали подвергаться преследованиям полиции.
Конечно, среди мотивов властей можно узреть стремление обобрать с помощью штрафов как можно больше людей, и без того обездоленных запретами на экономическую деятельность. Но если и так, то это не главная причина – повод для сбора штрафов можно придумать любой. Почему именно этот? Похоже, что под предлогом борьбы с пандемией решалась другая задача – отрабатывались методики контроля над населением.
Эта необъяснимость поведения властей способствует распространению конспирологических теорий о чипировании, зомбировании, 5G и т. п. Иногда создается впечатление, что распространение таких теорий, местами нарочито абсурдных, само по себе является операцией прикрытия. После этого легко сказать, что любой поиск «второго дна» у антипандемических мероприятий – это бред безграмотного ума. Но некоторые вещи совершенно очевидны и бросаются в глаза. Очевидно, что затруднения в пользовании личным транспортом, искусственные трудности с рассредоточением людей из Москвы на дачи, запреты на работу мелкого бизнеса, когда уже толпы работников идут на крупные предприятия – все это может быть вызвано чем угодно, только не заботой и здоровье граждан. А чем?
Еще до начала пандемии я много говорил и писал о том, что политика нынешнего московского руководства направлена на превращение Москвы в Сеул, Шанхай или Чунцин. Сразу скажу, что образ дальневосточного города, который я здесь употребляю, никак не противоречит моим самым теплым чувствам к китайскому и корейскому народам. Но в силу ряда политических, демографических и экономических причин дальневосточные народы пошли по пути создания мегаполисов, в которых культурное лицо заслоняется массивами застройки в десятки этажей, за которой уже и неба не видно, если не задирать голову вертикально вверх. Это их путь, не мне его сейчас судить, но для Москвы такая стратегия продиктована очевидно не столько заботой об интересах москвичей, сколько стремлением к получению прибыли через строительные компании (даже не говорю о коррупционной составляющей). Неравнодушные москвичи вели борьбу против этого наступления на Москву как культурный центр России, на природу Москвы, на социальные интересы москвичей. Увы, неравнодушный москвичей в Москве оказалось маловато для большого количества побед. Но дело не только в слабости гражданского общества в Москве и в России в целом.
Дело в мощном социальном процессе. На стороне московских мега-строек – процесс перемещения масс людей в мега-города из необустроенной, нищающей российской провинции и азиатской СНГовии. Этот процесс оседлало московское руководство, но его важно контролировать, чтобы людской поток не снёс правящую касту.
Вот что делать, если количество неравнодушных москвичей возрастет хотя бы до уровня 2012 года, когда власть впервые испугалась призрака московского «майдана»? А если массы придут в движение по социальным причинам и под социальными лозунгами, которые ближе миллионам людей, чем требование свободных выборов между несвободными партиями? Главная проблема, которая стоит перед обладателями сконцентрированной власти и капиталов, управляющими Россией – как удержать ситуацию под контролем, если что. И тут на помощь приходят современные технологии.
*Авторитарные тенденции подобного рода характерны и для современного западного общества, но там им труднее пробиваться. Стоило во Франции попытаться запретить фотографировать полицейских – и поднялась мощная волна протеста.*
Вернемся к Китаю. Мне довелось читать там лекции о судьбе коммунистического проекта в СССР. Важнейшие вопросы, которые мне задавали, касались того, как можно было сохранить коммунистический режим, как бы сделать вечного Андропова вместо Горбачева. Я объяснял, что Горбачев сначала и продолжал политику Андропова, но она по таким-то причинам зашла в тупик. Эти вопросы сотрудников Китайской академии общественных наук были для меня тоже ценной информацией о том, что ищет китайское руководство.
И находит. Социальные рейтинги, видеоконтроль с накоплением информации о перемещениях и предпочтениях людей. Это не в Китае придумано – полицейские технологии и использование накопленной через интернет информации для оценки поведения людей (например, в интересах маркетинга) далеко продвинулись на Западе. В этом отношении Китай и Россия скорее заимствуют, чем придумывают. Но вот идея поставить жизнь человека в зависимость от его «социально полезного» поведения (даже если он не нарушает закон) – это важная китайская социально-политическая новация в направлении «Дивного нового мира». Новые технологии позволяют продвинуть мир в направлении нового тоталитаризма. И это не химеры про тотальное чипирование и зомбирование, это вполне конкретное принуждение.
Человек стремится обеспечить свои потребности в широком спектре от безопасности до счастья включительно. И если это можно действительно обеспечить с помощью государственного или общественного контроля, хорошей организации и заботы о нуждающихся – люди это в большинстве своём поддерживают, даже если может пострадать их свобода принимать решения самостоятельно. Правда, опыт показывает, что без свободы и контроля снизу такая забота вырождается в бюрократические злоупотребления и неразбериху. Еще хуже, когда меры принудительной «заботы» вводятся, а организационного аппарата поддержки людей, попавших в тяжелое положение, нет. В Китае такой аппарат выстроен вплоть до уровня дома и двора (об эффективности этой иерархии ответственных работников судить не могу, но в Ухани она была задействована на помощь тем, кому запрещалось выходить из квартиры). В России попытка внедрять китайские методы лишь усугубляет неразбериху. Было много медийного шума о волонтёрах, но мои знакомые, попавшие на строгую изоляцию в связи с заболеванием, могли рассчитывать лишь на заказ пищи по интернету. Московский социальный мониторинг, удалённый «старший брат» нам деле стал попыткой воспроизвести китайские методы в еще более грубой полицейской форме и содрать побольше штрафов с людей, и без того оказавшихся в тяжёлой ситуации.
Китайцы пока терпеливо сносят новации по контролю над населением, но и там это – постепенный процесс внедрения. Сначала отработали на Синцзян-Уйгурском районе. Потом двинулись в другие регионы. Можно увязать с тематикой здоровья через поощряемое полезное питание и спортивные занятия. Хорошо же. Пандемия актуализировала и систему территориального управления, которая в Китае доходит до каждого двора – там власть лучше видит, хорошо ли вы выполняете правила. Там везде есть ее представители. Не хочу их демонизировать – во время пандемии они делали много полезного и помогали следить за режимом социальной дистанции, которая сама по себе оправдана. Но очевидно, что в Китае формируется модель нового общества, где руководство и система вертикальной организации обеспечивает управление населением через новые информационные и видеотехнологии. А население не может возразить на решения руководства – протест социально неодобряем.
В соседней Республике Корея возразить можно и весьма решительно. Даже президентов в тюрьму сажать стало доброй традицией. И порядка там достаточно для сравнительно успешной борьбы с пандемией. То есть пандемия – это не причина, а повод для развития тех или иных, в том числе тоталитарных, социальных технологий.
Для нас важно, что в России заметен импорт именно китайских социальных технологий. Такое уже было – в XIII-XIV вв., когда мы с Китаем входили в одну большую державу, иногда распадавшуюся, но все равно транслировавшую древние авторитарно-иерархические методы государственной организации по всему пространству северной Евразии. Это на века определило авторитарно-бюрократический вектор исторического развития России. Нечто подобное может получиться и сейчас.
И похоже, что Москва тут является важнейшим полигоном, где под предлогом новой инфекции отрабатываются новые методы массового контроля над населением России. Ведь именно в Москве для всероссийской власти важнее всего подконтрольность населения. Но, несмотря на азиатские предпочтения московского руководства, творцы новой реальности понимают, что россиян и особенно москвичей не очень просто превратить в народ конфуцианской культуры. Тут нужно действовать осторожно, чтобы не пережать, приучать к послушанию и контролируемости постепенно. Пандемия оказалась хорошим поводом для тестирования россиян на послушание не только в отношении полезных для борьбы с пандемией мероприятий, но и в том, что к пандемии прямого отношения не имеет.
Нужно посмотреть, насколько правдиво москвичи будут сообщать о целях своих перемещений по городу – поощряемых и не очень. Куда они ездят на автомобилях? Куда направляются на общественном транспорте? Как будут реагировать на полицейский произвол? Будут ли обходить запреты и как?
Да, конечно будут. Да, конечно они могут найти рядом с целью своей поездки медицинское учреждение и сообщить, что едут туда, даже если исчерпали лимит на неодобряемые поездки. Хорошо, подумаем, как пресечь такой обман. Не срочно, новые методы контроля введём на следующем этапе.
Но есть одна загвоздка – как показал опыт Миннеаполиса, никакие ограничительные мероприятия, вызванные пандемией или введенные под предлогом пандемии, не могут остановить массового протеста, если он действительно массовый. Чтобы стать жертвой информационного тоталитаризма, нужно прежде всего верить в благотворность его мероприятий.
*Реакция российских властей на вторую волну пандемии показала, что мероприятия весны 2020 г. признаны в целом неэффективными. Хотя волна поднялась круче – ни локдаун в России, ни безумные кьюаркоды и гуляния через день в Москве вводить не стали. Западные лидеры относятся к угрозе серьезнее, но и здесь я позволю себе усомниться в эффективности таких мер, как комендантский час в Западной Европе: ведь если людям запрещают перемещаться вне дома в определенные часы, то концентрация людей на улицах в остальные часы будет выше. Очевидная, вроде бы логика. Так что не только применительно к России можно задуматься: что это – бюрократическая глупость или сознательная отработка методов контроля над населением под предлогом пандемии.*
Мировой Миннеаполис и неконтролируемые коммуны
Когда я говорю, что режим ходит по тонкому социальному льду (а применительно к России говорю я это с 2018 года), мне возражают, что режиму виднее, и он уже не первый раз выкручивается из тяжелого для себя положения. Я не считаю это удивительным.
Особенность тонкого льда в том, что по нему можно ходить, но не рекомендуется прыгать. Раздражение в обществе очевидно, и во время пандемических ограничений произошли новые истончения «социального льда». Но вот сколько еще осталось долготерпеливости – это действительно неизвестно ни нам, ни власти. От того она так и нервничает, репрессируя направо и налево тех, кто, по мнению власти, выстраивает слишком радикальные общественные сети.
К массовым выступлениям, которые не выдвигают социальной и политической программы (даже размытой), власти готовы относиться терпеливее, ожидая, вылетит ли пар в свисток, как, например, в Хабаровске. Более суровая расправа последовала после волнений во Владикавказе, где антипандемические волнения были связаны с национальной проблематикой и советской ностальгией.
Послышался треск под государственной конструкцией, и пандемический кризис этому способствовал – и экономическими трудностями, и раздражением по поводу карантинных мер властей, которые далеко не всегда выглядят обоснованными.
Выкорчевывая гражданское общество в России и подменяя его карьеристами и патриотической «скрепностью», власть надеется закрепить это сладостное для неё состояние беззубости массовых выступлений. Она «не хочет, как в Париже». Теперь уместнее сказать «как в Америке» (впрочем, все авторитарное наши посконные «патриоты» готовы брать в США, о чем говорит дальнейшее ужесточение до абсурда закона об «иностранных агентах»).
Массовые волнения в США стали пока наиболее ярким социально-политическим последствием нынешнего обострения глобального кризиса, наложившегося на пандемию. Несмотря на глобальный контекст, в них много сугубо местного, американского. Они являются продолжением долгой истории волнений афроамериканцев, встроенных в предвыборное соперничество. Но если не обнищание, то обеднение пандемических месяцев, конечно, придало дополнительную массовость волнениям и погромным грабежам. Являются ли эти события зарёй мировой социальной дестабилизации в условиях мирового кризиса?
Пандемия является вызовом для властей, что бы они ни делали – закручивали гайки как в Италии или игнорировали проблему как в Белоруссии – рост недовольства неизбежен. Но вопрос, во что оно выльется. Мировой экономический кризис усилил массовое раздражение в разных обществах с разными традициями. Но рвётся не только там, где тонко, а где сильнее традиция протеста. О расовых волнениях и многотысячных манифестациях оппозиции со столкновениями с полицией на Западе мы слышим с детства. Это периодически обостряющийся фактор. Казалось бы, что в этом хорошего, если люди довольно регулярно дерутся с полицией? Судить об этом можно по-разному, но очевидно, что такая традиция и политическая структура со сменой властных элит снимает социально-политическую напряжённость куда лучше, чем подавление оппозиции и закатывание политической альтернативы под асфальт. Там, под асфальтом, социальные проблемы и противоречия дозревают до революционного взрыва.
Политическая система США вообще лучше подготовлена к бунту. Она плюралистична, и одна часть элиты легко может направить энергию бунта против другой. В том числе в электоральное русло. Губернаторы в случае начала волнений пытаются не тупо давить их, а скорее возглавить. И поэтому у таких волнений нет революционного потенциала, направленного на сокрушение социально-политической системы. Для одних это повод для лоббирования этно-расовых интересов, для других – пограбить магазины, для третьих – заступиться за права человека, в частности – дать по рукам распоясавшимся полицейским.
На дворе – тяжелый мировой социальный кризис, усугубленный пандемическими мерами. Массовый грабеж в США был отчасти организован преступными группами, но массовости ему добавили и те люди, которые действительно находятся в тяжелом положении и раздражены сидением дома без дела. Но в целом эти деструктивные всплески не несут угрозу системе, а участие правозащитных движений и оппозиционных структур укрепляет ценности американской политической системы, где силовик не всевластен в отношении гражданина, где он находится под многосторонним контролем многопартийной власти, прессы и юристов. Полицейский может сорваться и вести себя жестоко. Но высока угроза наказания за это. А в России можно расстрелять человека у него дома по подозрению в краже двух рулонов обоев и не очень опасаться за последствия (такой случай произошел в Екатеринбурге почти одновременно с убийством Флойда).
В Китае, России и Белоруссии недовольство не может уйти в предвыборный песок, потому что выборы являются ритуалом, а не системой смены власти. Социальные волнения в авторитарных странах могут смести режимы. Мы помним, что первая волна мирового кризиса, начавшегося в 2008 г., в 2011 г. обернулась «арабской весной».
Если парализованы механизмы смены элит через выборы, возрастает угроза революций или «цветных революций», то есть свержения режима без существенных социальных перемен. Второе особенно печально, ибо болезненный социально-политический процесс происходит без существенного результата. Опыт многочисленных «цветных революций», которые не ведут к существенным переменам, вызвал разочарование в массах и кризис этого жанра, о котором я уже писал в статье о белорусской недореволюции (*впрочем, как показала Киргизия, «цветные революции», организованные более толково, чем в Белоруссии, могут быть методом «выпускания пара», накопившегося в частности и в связи с пандемией*). В любом случае проблема угрозы социального взрыва и необходимости системных перемен для выхода из кризиса от этого не исчезает. Волнения, начавшиеся в Миннеаполисе, отражают мировую напряженность и недовольство ситуацией.
Полезный результат от массовых социальных выступлений может быть только в том случае, если движение будет выдвигать конструктивную программу социальных преобразований, которая осознается миллионами людей как своя, и на пути осуществления которой стоит господствующая социальная каста, а не отдельные фигуры на ее фасаде. Формирование программы движения – длительный процесс, и чем раньше начнётся, тем больше шансов успеть. Опоздание означает, что цивилизованное движение к переменам будет отодвинуто в сторону массовым погромом и ксенофобией.
*О том, что в периоды кризисов обостряются проблемы ксенофобии и межнациональных конфликтов, напомнил Азербайджан. Он готовился к реваншу давно, и более интенсивно после отстранения от власти в Армении карабахского клана (расчет на неготовность пашиняновской Армении к ожесточенной войне оказался верным), но момент для удара был выбран не случайно – во время пандемии и выборов в США мировому сообществу было не до Карабаха.*
Имея в виду ксенофобскую альтернативу прогрессу, интересно присмотреться к такому явлению, как территории, над которыми официальная власть теряет контроль – хотя бы на время. Назовём их «неконтролируемыми коммунами». Чтобы какое-то время удерживать территорию, нужна известная массовость движения и возникшие заранее организационные структуры, что предполагает наличие идеологии, популярных лозунгов. Такая коммуна стремится выйти из изоляции, предлагая стране свою программу. В силу того, что «неконтролируемые коммуны» противопоставляют себя существующей социально-политической системе, их программа должна быть как можно более радикальной и в то же время не слишком радикальной, чтобы не оттолкнуть массы протестующих. Такие коммуны интересны тем, что они формулируют вектор, в котором движется протест, придавая ему перспективу – может быть даже опережающую время.
Символом конструктивной альтернативы в американском протесте стала Автономная зона Капитолийского холма (CHAZ) в Сиэтле. Само по себе это явление не новость для западной политической культуры и представляет собой тень чего-то среднего между Сорбонной 1968 г. и копенгагенской хиповской республикой Христиания. Плюс характерная для событий 2020 г. примесь черного расизма.
Оригинальность CHAZ в протестных движениях 2020 года заключается в том, что она сразу выдвинула конкретную программу национального масштаба. Эта программа выходит за рамки политического соперничества республиканцев и демократов (особенно после устранения из гонки «слишком левого» сенатора Берни Сандерса). А это значит, что лидеры протеста в Сиэтле претендовали на роль политической «третьей силы». Сама программа отражает сложносоставной характер всего движения. Часть требований носила откровенно антиполицейский характер и была продиктована по-видимому теми участниками движения, которые легче всего могут представить себя на месте Флойда. Впрочем, и правозащитники всех цветов кожи поддерживают требования освобождения заключённых, посаженных только за сопротивление аресту, права голосования для заключённых, упразднения как молодежных тюрем, так и частных коммерческих тюрем.
В перспективе CHAZ требовала отмены тюремного заключения, которое должно быть заменено «восстановительными программами» «гуманной изоляции». За этой формулой стоят наработки правозащитников по гуманизации пенитенциарной системы. Голос анархистов слышен в требовании «предоставить народу автономию для создания локальных систем борьбы с преступностью».
Антиполицейские требования плавно переходят в социальные: «Мы требуем, чтобы финансирование, ранее использовавшееся для полиции Сиэтла, было перенаправлено на: А) социализированное здравоохранение и медицину для города Сиэтла. Б) бесплатное государственное жилье, потому что жилье - это право, а не привилегия. В) государственное образование, чтобы уменьшить средний размер класса в городских школах и увеличить зарплату учителей. Г) услуги по натурализации для иммигрантов в Соединенные Штаты, проживающих здесь без документов. (Мы требуем, чтобы их называли “недокументированными”, потому что ни один человек не является незаконным.) Д) развитие общественных пространств, парков и т.д.»
Социально-экономические требования CHAZ включают контроль за арендной платой на жильё; городское финансирование самодеятельного искусства и культуры; бесплатное обучение в колледже для жителей штата Вашингтон; запрет на «зачистки бездомных» (то есть, по-видимому, выселения их из сквотов и преследование бродяжничества).
Важный недостаток этой программы, вписанной в рамки капиталистического общества – её авторы перечисляют, на что тратить ресурсы, но не очень ясно видят, где их взять. А это всегда делает программу уязвимой для критики и для обвинений в популизме и демагогии.
Важный недостаток этой программы, вписанной в рамки капиталистического общества – её авторы перечисляют, на что тратить ресурсы, но не очень ясно видят, где их взять. А это всегда делает программу уязвимой для критики и для обвинений в популизме и демагогии.
В целом эти требования носят очень умеренный, социал-либеральный характер. Если бы от демократов баллотировался Сандерс, CHAZ можно было бы счесть филиалом его кампании. Но в условиях противостояния Трампа и Байдена CHAZ выглядит чем-то особенным, хотя во время «бурных шестидесятых» такую программу сочли бы детски умеренной. Пожалуй, в программе CHAZ содержание менее важно, чем сам факт выдвижения массовым движением самостоятельной политической программы. Политические элиты ещё не потеряли контроль над массой избирателей, но CHAZ – это тревожный симптом для них. И не только в США. Их не так пугает погром, который пошумит и пройдет, нанеся урон отдельным обывателям, а не Системе. Их пугает очаги самоорганизации, которые пытаются выдвинуть программу, альтернативную Системе. Столкнувшись с фактом образования «неконтролируемой коммуны», власти пошли на широкие уступки, что позволило договориться с лидерами CHAZ о «прекращении проекта».
Впрочем, какая страна, такой и CHAZ. Если в вашей стране есть сильные, хорошо организованные левые субкультуры и гражданские организации, которые отстаивают с одной стороны интересы расовых меньшинств, а с другой – ультрадемократические идеалы – Вы получаете программу CHAZ и относительно цивилизованное завершение проекта в ответ на уступки властей. А если у вас культивируется «традиционная» скрепность времен Российской империи, государство сращивается с Церковью, а любимыми героям оказываются Иван Грозный, Петр I, Столыпин и Сталин, то не удивляйтесь тому, что харизматичный схиигумен с портретом Сталина может вывести из-под суверенитета президента и патриарха Среднеуральский монастырь (СУМ), направляя оттуда в интеренет поток обличительных конспирологических идей и требуя передать ему власть ради наведения порядка и водворения справедливости. Наведя панику в церковных верхах и получив от них извержение из сана, схиигумен не смирился, но притих. Но как CHAZ в Америке, так и СУМ в России – это разведки боем той силы, которая в этом или ином обличье может в полную силу выйти на арену в случае более радикальных социальных сдвигов.
CHAZ и СУМ – два вектора возможной перспективы развития разных стран и всего человечества.
Куда движется мир?
Когда пандемия только начиналась, я высказался скептически по поводу прогнозов под лозунгом «Мир никогда не будет прежним! Конец глобализации!» Пройдет исторически небольшое время, год-другой, и люди опять будут ездить по Шенгену и его окрестностям, и даже в Мачупикчу и Ангкорват, отдыхать в отелях и пользоваться авиацией. По окончании пандемии мир вернется в прежнюю колею с небольшими, не принципиальными поправками. Это конечно не значит, что мир в 2022 году будет таким же, как мир в 2018-м. Колея – не яма, в ней постоянно происходит движение. И любое событие толкает мир в каком-то направлении перемен. Пандемия – достаточно сильный импульс, чтобы ускорить или замедлить те процессы, которые развивались бы и без появления нового коронавируса в Ухани.
И без коронавируса мир в 2020 году был обречен столкнуться с экономическим кризисом, который я трактую как очередную фазу затяжного мирового кризиса, начавшегося в 2008 году. Его причины, как и причины Великой депрессии, начавшейся в 1929 г. и завершившейся мировой войной – в кризисе социальной структуры. Всякая социальная структура, доминирующая в мире, достигает пределов своего роста. И пока она не станет претерпевать глубокие, качественные преобразования – кризис по большому счету не пройдет, возможны будут локальные подъемы и спады, но не новый бум, не переход к «повышательной волне» по Кондратьеву. Я сейчас повторяю тезисы, которые проповедую уже не первое и не второе десятилетие, и которые подробно обосновывал в книге «Великая депрессия и будущее России».
Чтобы применяемая мной система координат стала понятнее, приведу также цитату из своей книги о социализме 2007 года: «Картина будущего будет зависеть от того, какая из двух основных тенденций возобладает – информационный манипулятивный тоталитаризм или социалистические креативные информальные структуры. Как и в ХХ столетии, где модель индустриально-этакратического общества осуществилась в различных формах (советской, фашистской, американской), в XXI веке будут существовать разные варианты новой общественной системы.
В современном мире наблюдается серьезный перекос в скорости вызревания предпосылок новой формации «сверху» и «снизу». Если система нового управления в современном мире почти достроена, то «противовес» в виде новой структуры общества, далек от завершения».
Как видим, пандемия используется для достраивания информационного тоталитаризма, а вот гражданское общество продолжает отставать и не может идеологически выделить свои интересы из потока популистских и национально-расовых движений.
Итак, мир и без коронавируса находится в состоянии тяжелого кризиса, выход из которого может произойти по мере формирования новой системы социальных отношений (условно говоря – постиндустриального общества), которое может дать новые возможности как для освобождения человека, так и для усиления господства над ним.
Пандемия, которая вроде бы «про вирусы», обострила споры о чипизации, 5G, дистанционном образовании и других реалиях и мифах, связанных с новой фазой социально-технических перемен. Ложная тема этого спора – продолжать прогресс или запретить инновации. В современном мире можно отстать от прогресса, но спрятаться от него уже нельзя – хотя бы в силу информационной глобализации. Правильный вопрос – как этот прогресс должен проходить, под контролем узких элит или широких слоёв организованного населения? Если второе – как население может самоорганизоваться?
Осенью 2019 года, еще до первых сообщений о коронавирусе, так сказать на берегу эпохи, я опубликовал «Приозерные тезисы» о возможном и на мой взгляд необходимом направлении преобразований, которые помогут начать выход из кризиса хотя бы в России.
Их суть можно выразить в лозунгах «Виртуализация, деурбанизация, автономизация, удобное самообеспечение». Это означает приоритет при инвестировании в развитие «умных домов», 3D принтеров, гидропоники, бытовой робототехники, социальной инфраструктуры, одинаково доступной по всей стране. Это также должно быть обеспечено социально-политическими преобразованиями, которые делают распределение ресурсов равномерным как в социальном, так и в региональном отношениях (самоуправление, федерализация, социальные приоритеты бюджета).
Я настаивал и настаиваю: «Чтобы «запустить» процесс перехода, необходимо представить людям внятную картину другого образа жизни и его практические примеры. Люди боятся отказаться от своего нелегкого образа жизни в городах, даже если он их не устраивает. Но они не могут представить себе, что в наше время для обычного человека – не бизнесмена и не высокопоставленного чиновника – возможна жизнь, которая будет качественно лучше. Необходимо объяснить людям, что другая жизнь возможна.
Сегодня мало кто согласится уехать из крупного города куда-нибудь на границу Новгородской и Тверской областей или на необъятные просторы Сибири. Там немало красивых и пригодных для расселения мест. Но что там делать преподавателю, программисту или инженеру? Государство раздаёт гектары на Дальнем Востоке, но и они в значительной степени остаются невостребованными. Даже для жителя дальневосточного региона освоение такого гектара – неподъёмная проблема, и тем более для жителя Центральной России. Другое дело, если Вам предлагается большой участок земли, на котором расположен удобный электронный коттедж («умный дом»), построенный по Вашему вкусу, с компьютерами, с удалённой работой, с гидропоникой, с собственной энергоустановкой (ветер, солнце, малая гидроэнергетика и т. п.), климатическим колпаком, с домашними роботами и 3D-принтерами, которые могут «напечатать» почти любую вещь. Согласитесь – это меняет дело». Здесь речь идёт о возможном результате мер, которые уже сегодня вполне могут стартовать при условии соответствующего изменения социальной структуры и приоритетов. Для большинства жителей Москвы 30-х годов ХХ века фантастикой казалась возможность жить в отдельных квартирах с водоснабжением, центральным отоплением, отдельным телефоном и газификацией, но для следующего поколения это стал обычный образ жизни. Для этого понадобилась целенаправленная государственная программа строительства современного для того времени жилья. Сегодня для такого проекта необходимы гораздо меньшие инвестиции – необходимо лишь запустить в серию некоторые технологии, которые, подешевев, станут общедоступными и сделают остальное. Разумеется, при условии создания благоприятных социально-политических условий.
И вот грянула пандемия, которая со своей стороны поставила проблему удалённой занятости, деконцентрации расселения (а ведь это и есть принципиальное решение проблемы социальной дистанции), равного доступа к социальной инфраструктуре – в данном случае особенно медицинской, но также и образовательной.
Пандемия подтверждает, что индустриальная скученность и даже архаичные методы классно-урочного и лекционно-семинарского образования способствуют вспышкам новых болезней, если уж человечеству суждено с ними столкнуться. Это не главный аргумент в пользу нашей программы, но достаточно весомый – в случае ее осуществления угроза пандемий будет очевидно ниже, а переживать их будет легче.
Впрочем, сейчас многие информационные поводы говорят в пользу этого направления социального развития. Взять трагедию в Бейруте. Очевидно, что количество жертв и пострадавших было бы меньше, если бы не скученность населения вокруг промышленных объектов.
Пандемия показала, как еще индустриализированы малые города, какой скученной в них является жизнь, насколько технические возможности коммуникаций опережают нашу готовность пользоваться ими, насколько срочной для человечества является задача улучшения жизни за пределами крупных городов, чтобы разгрузить их от притока населения и сделать жизнь равномерно комфортной независимо от близости экономических центров.
Пример образования
Каким образом необходимость социальной дистанции меняет ситуацию в образовании? Как педагог, об этом я хотел бы написать подробнее – как о важном элементе общей картины, когда пандемия подталкивает нас к тому, что нужно было бы делать и без неё.
Очевидно, что пандемия подрывает классно-урочную систему, на которой основано образование индустриального типа. При этой привычной нам системе ученики должны находиться в помещении большими группами, выслушивая лекцию учителя, осуществляя под его руководством коллективную работу, выполняя контрольные задания и отвечая урок. Аналогично устроено и высшее образование, основанное на лекциях и семинарах.
Отказаться от классно-урочной системы в городской школе даже на время сейчас очень трудно не по педагогическим, а по социальным причинам. Ведь задача школы – не только учить, но (что социально может быть важнее) – освободить родителей от детей во время рабочего дня. Отказ от работы школы в современных социальных условиях возможен лишь синхронно с замораживанием экономики (что мы видели во время карантина). Перспективный путь – преобразование школ в педагогические посёлки будущего, «демоверсии» которых возникают сегодня, развиваясь «через тернии к звёздам», как «Китеж» или Текос М. Щетинина – увы, теперь разгромленный.
С высшим образованием проще – там преподаватели имеют дело со сравнительно взрослыми учащимися. Преподаватели проводят лекции, ведут семинары и руководят научной работой студентов.
Лекции – устаревший жанр, оставшийся со времен «до эпохи интернета». Сегодня лекции можно записывать на видео и делать доступными онлайн. Лично мне нравится читать лекции «вживую». Но при этом я понимаю, что выслушивание хорошей лекции дает студенту меньше информации, чем чтение хорошей книги. Книга точнее и концентрированнее. Хороший лектор не только информирует, но старается увлечь и, что греха таить – развлечь слушателя. А плохой лектор этого не делает и воздействует на студентов как снотворное. Смысл очной лекции – в возможности обратной связи с лектором, но она возможна и онлайн.
Научная литература, конечно, тоже бывает разной и по качеству, и по доходчивости. В наше время исследовательская и просветительская «продукция» тоже должна меняться, визуализироваться. Книга, изданная в интернете, может состоять далеко не только из текста, но в значительной степени из инфографики, из многочисленных иллюстраций, подвижных схем и видео. Но это – отдельный разговор.
Семинарское занятие похоже на школьный урок. Студенты готовят доклады, зачитывают их, после чего по идее доклад должен обсуждаться участниками семинара. Но времени на обсуждение остается немного – все должны успеть зачитать свои доклады, чтобы получить оценку. До пандемии я пытался отменить ритуал зачтения – работы должны были рассылаться студентами друг другу, а на занятии только обсуждаться. Точно также на мой взгляд должны проводиться и научные конференции, которые сейчас состоят в основном из зачтения докладов, а не их обсуждения. Почему бы не разослать доклады заранее и в ходе конференции сразу приступать к обсуждению? Но если научные работники, направляясь на конференцию, могут ознакомиться с докладами, то студенты читать работы коллег не торопятся. У них же семинаров гораздо больше, чем конференций у ученых. Есть ли время перед каждым семинаром читать работы однокашников, часто сырые?
Да, говорю я, именно так. Прочитай текст товарища, помоги ему советом. Качественное образование предполагает, что ты много читаешь, много дискутируешь, правишь свои и чужие тексты. Ну и еще можно послушать лекции по видео. Дистант экономит время на дорогу и веселое тусование между занятиями. Эту экономию можно направить на подготовку к семинарским занятиям.
А как же студенческая жизнь с ее романтическими межличностными отношениями? Во-первых, не нужно рубить с плеча и вообще отменять очные формы обучения. Их следует потеснить дистантом, а не ликвидировать вовсе. Семинары, к которым студенты нормально подготовились, могут превратиться в интересные дискуссии (и по видеоконференции, и время от времени – очно), где оттачивается умение говорить, проявляются эмоции и научные амбиции, совершенствуются навыки убеждения. Диспут – это главное, ради чего вообще стоит сходиться на семинар.
А как же студенческая жизнь с ее романтическими межличностными отношениями? Во-первых, не нужно рубить с плеча и вообще отменять очные формы обучения. Их следует потеснить дистантом, а не ликвидировать вовсе. Семинары, к которым студенты нормально подготовились, могут превратиться в интересные дискуссии (и по видеоконференции, и время от времени – очно), где оттачивается умение говорить, проявляются эмоции и научные амбиции, совершенствуются навыки убеждения. Диспут – это главное, ради чего вообще стоит сходиться на семинар.
Не всякие изменения во благо. Сейчас ради удобства чиновников вводятся разного рода отчетные материалы, на подготовку которых преподаватель тратит иногда больше времени, чем на подготовку новых материалов к занятиям. А значит – само преподавание идет по накатанной колее. Когда мне предлагают сейчас перейти на дистант полностью, я вынужден отказываться, потому что его правила слишком забюрократизированы. Главное, чтобы преподаватель включил и выключил зум в определенный момент.
Перестройка высшего образования назрела и без пандемии, и пандемический дистант только напомнил о том, что высшее образование нуждается в модернизации с переносом центра тяжести на научное творчество и самостоятельный поиск источников знания, где преподаватель оказывает прежде всего методическую поддержку. В нормальных, непандемических условиях научная работа требует очного общения преподавателя и студента, но оно может быть не таким частым, как сейчас, в эпоху лекций и семинаров, и удобно совмещается с дистанционным.
Разумеется, я рассуждаю здесь о векторе движения, а не о «большом скачке». Резкий переход на дистант из-за пандемии выявил неготовность к нему и техническую (в нашей стране устойчивый интернет есть далеко не везде), и организационную, и квалификационную, и социальную (в смысле того же стимулирования труда преподавателя по научному руководству и подготовке новых, более современных материалов). Как обычно, постановка новых, даже прогрессивных задач тут же привела к забюрокративанию и профанации их исполнения, где отчетность важнее результата. Но это говорит об архаичности системы управления процессом, а не о неправильности его направления. Двигаться к новому, более виртуализированному, креативному и техничному образованию нужно постепенно. Но двигаться к нему, а не в обратном направлении.
Эта тенденция со временем может повлиять и на изменения в школьном образовании, особенно, если сама структура общества изменится так, как описано в предыдущих частях этой статьи.
Стимулированное пандемией создание малых групп, то есть уменьшение классов, полезно для качества образования. Но оно неизбежно требует увеличения объема средств, направляемых на оплату преподавателей. Ведь количество человеко-часов вырастет. Нужно больше учителей, чтобы обеспечить больше классов. Таким образом, и здесь мы приходим к необходимости социального поворота – принципиального изменения принципов распределения государственного бюджета в пользу обеспечения социальных прав, программ и соответствующих профессий.
Что делать?
Было бы все это актуально без пандемии? Конечно. И без пандемии отказ от перехода к новым общественным отношениям вел и ведет к углублению социального гниения, сепарации на золотой миллиард и мир инферно (употребляя термин Ивана Ефермова), в том числе и внутри стран капиталистического ядра, к дестабилизации климата (проблема, которую пытаются оглупить с помощью проектов в стиле «Грета Тумберг не хочет учиться», но которая каждый день стучится в нашу жизнь) и уничтожению остатков нетронутой промышленностью природы. Сопротивление этим процессам идет параллельно с пандемией, практически вне зависимости от нее. Так, против очередного проекта по уничтожения природных территорий ради приумножения капитала поднялись в августе массы жителей Башкирии. И победили.
Постпандемический мир останется миром в социальном кризисе. Он был бы таким и без пандемии. Она лишь добавила своеобразной краски к картине очередного этапа длительной мировой депрессии, начавшейся в 2008 г. А это значит, что мир чреват волнениями и революциями. Проявления этого кризиса могут быть разными, но те правители, которые надеются просто заткнуть репрессивной пробкой трещину в прогнившей социальной цистерне, идут к катастрофе. Понятно, что они уже обустроили своих отпрысков на Западе и понастроили там особняков. Но современный мир слишком мал, чтобы там мог просто спрятаться очередной провалившийся правитель. Перефразируя «17 мгновений весны», теперь и Борман не может скрыться в этом мире. Во многом по причине развития все тех же информационных технологий.
Единственное спасение для любого правителя в этой ситуации – спокойное подчинение правилам смены власти и (или) опережающие преобразования, которые действительно меняют и улучшают жизнь людей. Но мы же понимаем, что они этого не понимают. Так что перспектива развития ситуации в авторитарных странах – между инфарктом и альцгеймером: драматическое разрушение режима или длительное гниение страны с развязкой в еще худших условиях.
Что в этих условиях следует делать разумному неравнодушному человеку, который стремится влиять на направление развитие общества? Каково может быть движение, адекватное эпохе?
Обычное общественное движение держится своеобразной гимнастикой – чтобы оно не распалось, нужно проводить акции – митинги или хотя бы пикеты. Российская власть в принципе адаптировалась к этому. Для режима плохо, когда собираются тысячи оппозиционеров или когда даже одинокие пикетчики поднимают острую тему. Но тогда можно мероприятие запретить, собравшихся разогнать, похватать выборочно и взгреть штрафами, а самых настырных «наградить» уголовными сроками. Если отстаиваете не политические требования – собирайтесь, но в отведенных для этого неопасных для власти местах. Пишите жалобы, подписывайте петиции – милое дело. И общественники чувствуют себя фактором, и власть не очень боится, лишь изредка уступая по непринципиальным вопросам при сильном давлении. Хорошо, что это есть, но хотелось бы, чтобы такая борьба «без политики» не была самоцелью. Важно, чтобы общественные активисты понимали: власть всегда обыграет их на тактическом уровне. Уступив в одной частности, она продолжит наступление на десяти других направлениях. Такова существующая сейчас система социальных отношений. Только изменив ее, можно сделать жизнь действительно лучше, принципиально лучше для большинства людей. А для этого уже в начале подъёма массового протеста нужна конструктивная программа перемен, чтобы люди представляли себе не только то, против чего они выступают, но хотя бы в общих чертах – за что.
Это понимают участники разного рода пропагандистских кружков – анархистских, марксистских и др. Они изучают мудрых теоретиков и спорят по вопросам, которые окружающим кажутся догматической схоластикой. Они ищут ответы на принципиальные вопросы и тратят гораздо больше энергии на борьбу с соседями по идейному спектру, чем на деятельность по преобразованию общества или хотя бы по распространению своих взглядов. Как правило, участникам таких кружков остается неясным маршрут между радикальными выводами и сегодняшней реальностью. Самые горячие головы берутся готовить революцию – и совершенно напрасно – революцию прежде всего готовит сам режим. А те, кто любит поболтать о грядущем участии в революционных боях, становятся легкой добычей репрессивных органов.
Это старый разрыв между теоретическими радикальными кружками и социальным движением, которое не хочет выйти за горизонт локальных сиюминутных проблем. Старая и плохо осознаваемая задача общественных движений – объединение тактиков и стратегов в солидарное объединение с общей конструктивной программой.
Пандемия, создав дополнительные препятствия для уличной активности и в то же время стимулировав освоение дистанционной совместной деятельности, подталкивает уже происходящее несколько лет смещение общественной деятельности в интернет. Особенность современного этапа общественного движения заключается в том, что любое течение может обзавестись собственным телевидением в ютюбе, выстраивать структуру в социальных сетях, почти не проводя очных встреч. Но без выхода нам улицу движение по традиции не могло обойтись – что же вы за фактор, если не проводите митинги или хотя бы пикеты? Это притом, что главное воздействие пикет оказывает не на прохожих, а на тех, кто видит фото пикета, выложенное в соцсеть.
Пандемия подталкивает общественное движение в том направлении, куда оно нерешительно смещалось и раньше – к виртуализации, к укреплению онлайновых субкультур, где теперь находится поле для агитации, привлечения сторонников. Это поле сегодня обширнее, чем на площадях и улицах.
Задача современного этапа общественного движения – создавать субкультуры с близкими взглядами, внутренним демократическим укладом, активно общающиеся с помощью интернета и очно, совершающие регулярные вылазки из этого «внутреннего мира» в окружающую реальность. В нынешней системе я бы рекомендовал форму федерации клубов, которые занимаются самообразованием, тесно увязанным с согласованной пропагандой в сетях и участием в социальных акциях и кампаниях. Часть и может быть костяк этой федерации может строиться как научная школа. Главное дело, которым занимается такая субкультура вовне – это солидарное отстаивание и продвижение своих идей на разных площадках. Такие субкультуры уже заметны в многочисленных интернетных дискуссиях и в ютюбе, хотя может быть не осознают себя политическим движением. Их иногда презрительно называют диванные армии, но влияние таких армий на умы может оказаться не менее важным, чем наращивание физической силы репрессивных структур с другой стороны. Там это понимают, создавая фабрики троллей.
Конечно, общественная жизнь не может вся уйти в онлайн, но она там может сформировать и распространить конструктивную программу на основе которой то или иное движение может организоваться, консолидироваться и размежеваться с другими течениями перед новым этапом выхода в оффлайн. Меня бы порадовал выход в оффлайн в виде не уличных столкновений, а конструктивной работы по созданию экологических, педагогических, научно-производственных и иных альтернативных поселений. Сейчас для этого не лучшее время в России, но в мире такие возможности существуют. Однако и для развития поселений, опережающих свое время технически и культурно, обязательно должна быть создана благоприятная социально-политическая обстановка. А за это может бороться более широкое общественное движение, для которого поселения – демонстрационные площадки и часть его инфраструктуры. Впрочем, если условия для территориальной привязки конструктивной общественной работы не созрели, очень многие проекты – педагогические, исследовательские и даже производственные – сегодня могут развиваться без привязки к одному месту.
Сообщества людей, объединенных общностью жизненных целей и представлений о том, каким должно быть лучшее общество будущего, могут оказаться сильнее «масс», толп, движимых инстинктами и манипуляцией. А в случае, если весомая часть общества действительно осознаёт необходимость и возможность перемен, невыносимость «жизни по-старому», то именно такие сообщества могут помочь людям осуществить их стремления в конструктивных преобразованиях, а не в «бессмысленном и беспощадном бунте» и ксенофобской резне. Такова альтернатива, об актуальности которой напомнила пандемия.