Проблемой современной левой мысли является попытка выразить даже зрелые и оригинальных рассуждения с помощью магических заклинаний «марксистской схоластики». Сложные и изощренные, как готическая архитектура, марксистские силлогизмы всегда впечатляют своей видимой универсальностью и стройностью. Но главное их преимущество прежде заключалось в «чудодейственной» силе превращать вещество мира. Многие, поддаваясь очарованию иллюзии, принимал марксизм за алхимию и пользовался им как волшебной палочкой, магическим предметом, «завораживая» окружающую действительность и гадая по «Капиталу», как по «Книге перемен». Закончилось все это печально: однажды заклинания перестали работать. И теперь способны лишь омертвлять язык и живую мысль даже самых талантливых авторов.

Но заклинания и есть заклинания, ими нельзя разговаривать и нельзя мыслить, как нельзя мыслить лозунгами. И критерий здесь очень прост – умение соотносить дискурсивное и опытное; мир и текст; формулу и само вещество. Не будет такого соответствия – и формула преобразования мира у вас на глазах станет безобидной абракадаброй из букв и цифр. Чертовски сложной, красивой, связной, с большим прошлым. Но безобидной и никчемной.

Парадоксы закономерны, поэтому нет оснований изумляться тому обстоятельству, что вещи «очевидные» всем и каждому зачастую не находят адекватного теоретического отражения. Так, большинство людей, вне зависимости от уровня теоретической подготовки и мировоззрения, невооруженным глазом могут увидеть, что общество конца XX - начала XXI века существенно отличается от общества XIX - начала XX столетий (Речь далее пойдет, прежде всего, о ситуации в «развитых странах». Хотя и «средняя температура» по общемировой больнице претерпела не меньше изменений за отчетный период.). И не только в смысле технического прогресса, но и структурно. Но, вместе с тем, конкретное содержание фундаментальных метаморфоз, приведших к этому изменению, остается не вполне ясным даже специалистам в области общественных наук. Классовая социология, во всяком случае, не дала столь же исчерпывающей и универсальной теории нового этапа развития общества, какую она предъявила читающей публике полтора столетия назад.

1. Проблема постмодерна

Но неожиданно сюрприз преподнесла вялая и, казалось бы, бесплодная, либеральная традиция мейнстрима. В течение двух веков она не могла предложить универсального видения общественного процесса, проигрывая с громадным счетом в этом отношении марксизму, но вот, наконец, сформулировала таковое. Правда и здесь не обошлось без заимствований у мыслителей левого направления (Бодрийяр, Фуко), но не пойман – не вор.

Интеллектуальный консенсус был найден на почве довольно простой схемы, в соответствии с которой история состоит из трех грандиозных и принципиально отличных друг от друга эпох: Премодерна, Модерна и наступающего (или имеющего наступить) Постмодерна. С точки зрения такой перспективы исторический спор капитализма и социализма (во всех своих ипостасях, как «теоретических», так и в воплощенном варианте «реального социализма») представляется лишь как соперничество двух разновидностей, двух моделей индустриального Модерна. Напряжение «эсхатологического» выбора, таким образом, как будто снимается, благо и сама эпоха Модерна, в соответствии с этой концепцией, отходит в прошлое.

Защитники социальных или, тем более социалистических, ценностей вынуждены (соглашаясь на эту теоретическую модель) либо отстаивать «вчерашний день», требуя реанимации Модерна в своей индустриальной модификации, в лучшем случае, на условиях социального государства середины ХХ века (Л. Ларуш в США, С. Кургинян в России и др.), либо искать место для умеренной левизны в пределах социал-либерального крыла интеллектуального мейнстрима (Ю. Осипов, С. Глазьев, Кон Бендит, А. Глюксман и многие, многие другие).

Те же левые, которые отказываются говорить о «смене вех» и рассматривать постиндустриальную повестку дня, неизбежно (как показывает опыт) оказываются в маргинальном (прежде всего дискурсивном и теоретическом) гетто. Это гетто как раз и есть пространство заклинаний – верных и от того всесильных еще вчера, но совершенно негодных сегодня.

Итак, фундаментальной задачей левой теории (и, следовательно, практики) должны стать операции с новыми социальными феноменами, лежащими в основе тенденций и процессов, связанных с информационным (постиндустриальным) обществом. Можно, конечно, попытаться использовать в этом отношении инструментарий Оккама, «отрезав» «лишние сущности». Но, боюсь, в данном случае, вместе с водой мы выплеснем и ребенка, оставшись наедине с чистыми схемами, но без живой социальной материи окружающего мира.

Сказанное вовсе не означает необходимости капитулировать перед Тоффлером, Беллом или даже Бодрийяром (не говоря уже о титанах мысли помельче) и согласиться на то видение «постмодерна», которое предложили они. Напротив, большинство этих господ должно, по глубокому убеждению автора, занять свое место в музее поверженных и растерзанных врагов, рядом с Дюрингом и Бернштейном. Но отправить их по месту назначения следует не через тупое отрицание («нет ничего, не верю»), а через анализ, критический, но беспристрастный.

Чисто технологически необходимо произвести ревизию и составить номенклатуру пресловутых «новых социальных феноменов», как тех, которые увязываются теми или иными авторами с проблематикой Постмодерна (информационного общества), так и тех, которые остаются нераспознанными в качестве его структур.

Разумеется, теоретически возможен вариант, при котором анализ даст отрицательные результаты. В том ключе, что «новые социальные феномены» не имеют решающего значения и, во всяком случае, не означают смены парадигмы общественного бытия, но лишь меняют его внешние параметры. Тогда следует доказать, что современное развитое западное общество представляет собой лишь разновидность индустриально-капиталистической системы, с которой ничего принципиально нового не случилось. С этой точки зрения постиндустиальные сюжеты сегодня рассматривают многие марксисты, в т.ч. и Н. Блохин, говоря о том, что сотрудники «информационных производств» остаются наемными работниками, а значит на них распространяются все свойства пролетариата и т.д. (http://www.vpered.org.ru/theory15.html) Но в этом случае мы возвращаемся к исходной проблеме: почему в таком случае прежние механизмы социального взаимодействия не работают (почему «верные и всесильные» формулы стали мертвыми заклинаниями)? А они не работают: исчезает пролетариат (и не только в результате деиндустриализации; даже занятые в традиционных промышленных отраслях рабочие серьезно отличаются и своей психологией, и моделями социального поведения и самим характером труда от своих предшественников начала минувшего века); вслед за ним распадаются все традиционные модели левой политики (и синдикалистские и партийные); изменяется структура самого Капитала (хотя он по-прежнему остается главной социальной коммуникацией) и его воспроизводства и т.д.; наконец, появляются новые социальные группы и их специфические формы организации.

2. Проблема культуры и потребление смыслов

Важнейшее затруднение, с которым столкнулась мировая марксистская мысль (впрочем, как столкнулась, так и преодолела, в значительной степени) – это проблема культуры, идеологии. Того, что поколение марксистских же «эпигонов» (Бернштейн, Каутский, во многом сам Энгельс и др.) под влиянием позитивизма, презрительно называло «надстройкой», и чему оно отводило второстепенное место, где-то под лавкой.

Тем не менее, в течение нескольких десятилетий, представители т.н. «творческого марксизма» (Лукач, Адорно, Маркузе и вообще большинство мыслителей «Франкфуртской школы», Ильенков и др.) интенсивно занимались самыми, что ни на есть, «надстроечными» делами. Даже стоящий особняком в этом ряду Л. Альтюссер, исследуя Маркса, сделал вывод о том, что экономический детерминизм может рассматриваться только как абстракция, имеющая невысокое эпистемологическое значение, и, говоря о нем, неизменно добавлял формулировку «в конечном счете», давая понять читателю, что актуальность этого детерминизма весьма низка и может приниматься во внимание лишь в конце любой логической (диалектической) цепочки.

Главное, о чем следует сказать, обобщая опыт этой блестящей интеллектуальной традиции, это тот заново переоткрытй ею факт, что культура обладает способностью обратного воздействия на вроде бы производящий ее экономический «базис». Причем масштабы этого обратного воздействия огромны, они порой имеют решающе значение в области воспроизводства общества и его преобразования. В этом отношении, «творческие марксисты» делали шаг на встречу как раннему Марксу, так и другим направлениям социалистической мысли (анархизму, общинному социализму) с их представлением об огромной роли субъективных факторов, верой в волевое воздействие на мир, в возможность преобразовать его «под утопию», вопреки энтропии.

Две категории феноменов в анализе «творческих марксистов» имеют первостепенное значение: идеология и массовая коммуникация (СМИ, пропаганда и т.д.). Выделение этих структур и их анализ позволили многим из самых выдающихся авторов (Лукач, Грамши, Маркузе и др.) придти к выводу, что главной проблемой революционного преобразования общества является преодоление буржуазной идеологии и замена ее пролетарской (то, что Грамши называл «гегемонией»), а также прорыв средств массовой коммуникации буржуазного общества, ставших грозным оружием на службе у Капитала.

Таким образом, получалось, что операции со смыслами (идеология, СМИ, пропаганда) важнее (или не менее важны), чем институциональные перемены (строительство партии, работа в профсоюзах, парламентская и подпольная борьба, взятие власти, наконец). Оставалось дать объяснение причин этого феномена. И это, во многом, удалось сделать Ж. Бодрийяру («Общество потребления» и др.).

Развитие «информационных технологий» и технологий манипуляции сознанием миллионов людей, а также капиталистическая конкуренция, с одной стороны, и механизмы социального государства, рост уровня жизни большинства граждан развитых стран, с другой, привели к тому, что радикально изменилась система потребления продукции – как промышленной и сельскохозяйственной, так и информационно-культурной (музыка, фильмы, тексты, образы, искусство, публицистика и проч. и проч.).

Потребление стало основным механизмом измерения и демонстрации социального престижа и вообще – социализации (применительно к моде аналогичные тенденции проанализировал еще Зиммель в 10-е гг. ХХ в.). Осуществлялось это за счет потребления «смыслов», заложенных в товарах. Определенный стиль жизни, вкусы, определенные бренды – все это стало важнейшей частью отчужденной социальности в обществе позднего индустриализма. Строго говоря, общество во всем разнообразии его феноменов, таких как иерархия, статусы, социальные группы и т.д., стало воспроизводиться именно в процессе потребления. Если раньше место человека в обществе возникало и оформлялось непосредственно во время производства, то теперь – в ходе потребления.

Одновременно, потребление (в значении «потребление смыслов») потребовало резкого расширения производства информации, текстов, образов. Ведь даже для производства ботинок в наше время дизайнер, рекламный агент, маркетолог и т.д. важнее, чем рабочий у конвейра. Появились новые профессии, а некоторые старые впервые стали массовыми. Возникает новый слой – производители «смыслов». В 99% случаев, конечно, это именно «смыслы» в кавычках; это специфическое производство сохраняет отчужденный характер и осуществляется, во многом, в индустриально-конвеерном порядке. И, тем не менее, возникает целый сектор весьма специфического производства.

3. Проблема информационного сектора

Общепринятое представление об обществе Постмодерна, равно как и теоретические построения его пророков (Тоффлер, Белл и др.), отталкивается именно от этого пункта – от появления «новой экономики», «экономики смыслов».

В частности, зачастую утверждается, что экономической базой Постмодерна (постиндустриализма) является сам по себе сектор информационных технологий, бурно развивавшийся в последние десятилетия и существенно преобразивший структуру экономики западных стран, особенно США.

В соответствии с таким (упрощенным и абстрактным) подходом, собственно пост-индустриальный виток развития общества связан с

1. возникновением информационных производств, в которых занята заметная часть экономически активного населения (сюда включают производство компьютерного оборудования и, особенно, «софта», технологоемкие производства в биологии, медицине, фармакалогии, СМИ, кино- и телеиндустрию и шоубизнес вообще, юридическое и финансовое сопровождение бизнеса, отчасти, банковский, биржевой сектора и сектор услуг, отчасти собственно науку и образование и т.д.) и
2. с перераспределением властных функций (власть обычно понимается широко, в том числе и как возможность оперировать с собственностью и активами, т.е. регулировать «Капитал-функцию») от собственников (капиталистов) и чиновников к технократии (менеджерам, инженерам, врачам, адвокатам, интеллектуалам и т.п.). Остальная часть мировой экономики (все еще доминирующая как по объему, так и по числу вовлеченных в нее людей), якобы, испытывает давление со стороны «новой экономики» и реструктуризируется под ее влиянием. На выходе получается (то ли уже в виде факта, то ли как тенденция) некий новый «способ производства». «Купившиеся» на постмодернистскую пропаганду левые теоретики М. Хардт и А. Негри в своих нашумевших книгах («Империя» и «Множество») называют этот якобы состоявшийся способ производства «биополитическим».

По их словам (которые отражают воззрения и «интуиции» гораздо более широкого круга интеллектуалов и читающей публики), «биополитическое производство» основано на том, что в его рамках выстраиваются межличностные и групповые отношения (необязательно через личный контакт, но также и через образы, символы, смыслы и т.д.). Его сердцевина – это воспроизводство не материальной продукции, а общества как такового, во всем многообразии его аспектов, культурных, дискурсивных, эмоциональных, психологических, политических и т.д. По Хардту и Негри в наступившей новой эпохе в таком «биополитическом производстве» прямо или опосредованно задействовано практически все общество, почти все его члены (кроме капиталистов и совсем отсталых групп, еще живущих в доиндустриальной социальной ситуации).

Представляется, что такая механическая увязка неправомерна. Непонятно, каким образом продавец или кассир «Макдональдса» создает новые человеческие отношения и образы. И почему не было «биополитическим» производство какого-нибудь торговца столетней давности, водоноса средневековой Бухары и охотника-собирателя ледникового периода. Все эти персонажи вынужденно или добровольно также воспроизводили некоторые отношения и образы, в том числе и в ходе своей трудовой деятельности.

Но проблема вовсе не исчерпывается тем, что окружающее пространство сохраняет инерцию индустриального развития, упорно отказываясь структуризироваться по образу и подобию «постиндустриального» сектора (подобно тому, как аграрный сектор эпохи промышленной революции реорганизовался на «промышленных принципах» с разделением труда, работой на рынок и т.д.). Настоящая беда заключается в том, что сама эта хваленая новая экономика, как она описана Хардтом и Негри (и многочисленными предшественниками и эпигонами этих авторов) не содержит в себе ничего принципиально нового. Даже если выделить ее сердцевину, оставив за скобками сомнительную сферу услуг, (индустриально, конвеерно организованное) образование, аудит и т.п. Даже применительно к самым «информационным» из производств тезис о смене производственной парадигмы выглядит благопожеланием.

Ведь большая часть производства информации сегодня организована исключительно индустриальным способом. С высочайшим уровнем разделения труда, менеджерской регламентацией процесса производства и полной подчиненностью производства капиталистическому рынку. Да, зачастую именно эти условия порождают конфликт и отторжение со стороны занятых в этих сферах людей. Но этот антагонизм не нов. Еще на заре промышленной эпохи рабочие, вчерашние ремесленники и крестьяне, остро чувствовали аналогичную проблему, протестуя против того превращения, которое осуществлял конвейер, лишая их индивидуальности, отчуждая их от собственного труда и его результата. В некотором роде ремесленник ведь тоже производит продукцию, насыщенную смыслом – его индивидуальным мастерством, собственным подчерком. В отличие от рабочего, превращенного в бездушную машину, в функцию, в придаток станка. Так и нынешние программисты, аниматоры, креативщики и прочие сотрудники предприятий «новой экономики» сопротивляются логике капитала, подчиняющей их жизнь и их личность себе. Но это не делает их новой социальной силой. Само по себе.

Более того, протест людей и групп, связанных с производством информации (образов, социальных отношений и связей и т.д.) направлен именно на способ организации этой деятельности, который подчиняет ее интересам Капитала. Т.е. на действительное, а не спекулятивное изменение способа производства. В этом смысле теория и пропаганда «уже состоявшегося» индустриального общества призвана закамуфлировать сложившееся положение вещей, дав интеллектуалам и творческой интеллигенции фетиш вместо реального удовлетворения ее нужд. И у этой пропаганды есть «держатель», заказчик – это те группы и слои, которые заинтересованы в сохранении status quo. У них есть название – это технократия. Т.е. тот слой «новых господ», которые реально контролируют высокотехнологичное производство. Но контролируют его на условиях воспроизводства Капитала, а значит иерархии, специализации, отчуждения, товарного производства. На условиях сохранения старой индустриально-капиталистической системы.

В эпоху разложения феодализма и аграрного общества посессионную мануфактуру (использовавшую труд крепостных) можно было с таким же успехом выдавать за артефакт нового, индустриального общества, как сегодня компанию «Микрософт» - за артефакт постиндустриального; а крепостного, сделавшего состояние на торговле или другой предпринимательской деятельности убеждать, что будущее уже наступило и ему не к чему стремится, как и современного программиста или ученого, вынужденного продавать свои способности и свою квалификацию корпорациям, вместо того чтобы посвятить их свободному творчеству.

4. Проблема способа (вос)производства

Известный российский экономист М. Хазин, критикуя господствующие представления о постиндустриальной экономике, приводит такой образ, который, как представляется, не лишен убедительности и «художественной правды»:

«Представим себе, что существует крупный комбинат, который в рамках разделения труда и концентрации производства, начал юридически выделять из себя различные цеха и службы, физически оставляя их на месте. При этом, по каким-то причинам эти новые юр.лица продолжают работать именно в рамках сохранения старых производственных цепочек, не выходя на свободные рынки, и как потребители, и как покупатели. И пусть работники каждого цеха или крупного отдела еще и живут вместе, каждые в своем отдельном небольшом поселке, со своим местным бюджетом. Как будет воспринимать мир та часть бывшего предприятия, которая занималась бухгалтерией, маркетингом и проектными разработками на производстве? Те люди, которые живут в их поселке и воспринимают мир исключительно с точки зрения их жизни? Не возникнет ли у них ощущение, что они, в рамках своего места обитания/службы, построили «постиндустриальное» общество? Особенно, если развитие информационных технологий позволяет практически всю работу делать не приезжая на комбинат, а, фактически, дома? Как различить случай такого локального «мирка», который автоматически исчезает в случае изменения экономических условий, которые делают любому из цехов экономически более выгодным выход из производственной цепочки и т.д., от случая, когда внедрение информационных технологий реально становится не просто видом экономики, но и начинает принципиально менять всю общественную структуру?»

Иными словами, изменение способа производства, парадигмы организации общества связано с глубокими структурными переменами, а все описываемые в рамках теории постиндустриального общества феномены являются лишь увеличенной (или взятой в отрыве от всего остального) копией старого управленческо-технологического аппарата индустриального общества. Несколько эмансипировавшийся от большей части человечества, придавленного нищетой и тяжелым рутинным трудом, но по-прежнему впаянный в его стальную цепь. Но значит ли все это, что постиндустриальная тематика надумана? Следует ли сбрить ее по методу старика Оккама? И какой социальный проект описывает эта столь популярная теория?

И в этом пункте стоит сделать шаг назад. Дело в том, что «способ производства» - категория изначально довольно широкая. Ее значение не исчерпывается описанием механизма того или иного вида материального производства (рабовладельческая латифундия, феодальное поместье, капиталистическая фабрика), но охватывает весь сложнейший механизм воспроизводства общества в целом, включая сюда и материальное производство, и потребление, и механизмы «надстройки». Другое дело что Маркс и ортодоксальные марксисты считали материальное производство основой всего этого процесса. Но рассматривали они его в комплексе.

Так вот, анализ структуры производства (в узком смысле), как было мельком показано выше, не позволяет сделать заключение относительно рождения нового общества (постиндустриального). Производство, само по себе, изменилось, но в пределах прежней индустриально-капиталистической парадигмы (да, ранее заложенные в ней тенденции получили дальнейшее развитие, но не вышли за ее собственные границы). Но при этом способ воспроизводства общества в целом изменился принципиально. Но за счет иных структур, не собственно производственных. Если во времена Маркса фабричные корпуса и фермерские хозяйства действительно были теми площадками, где «производилось» общество (да и то, только «в конечном счете», как говорил Альтюссер), то сегодня эта площадка находится не только вне заводов и фабрик, но и вне конструкторских бюро, адвокатских контор и офисов пресловутого «Микрософта». Где-то вне производства, каким бы оно ни было.

5. Проблема потребления смыслов

Если с самим производством структурных метаморфоз не произошло, то потребление преобразилось. Выше об этом вскользь уже говорилось (со ссылкой на Бодрийяра), но имеет смысл вернуться к этому вопросу. До середины 20 века «потребление» представляло из себя почти исключительно систему распределения продуктов труда, определенную производственными отношениями соответствующего общества.

Потребление буржуа определялось масштабом (и абсолютной величиной) прибавочной стоимости, которую он извлекал из труда рабочего; потребление самого рабочего, в свою очередь, определялось размером его заработной платы (формируемой по законам рынка, возможно, с учетом давления со стороны государства), которая отражала его функцию в обществе – поставщика наемного труда; потребление крестьянина зависело от специфики организации его труда и производственных отношений в деревне (община, парцелла, колхоз). В соответствии с характером и размером своей доли общественного богатства (определенной местом в структуре производства) человек пользовался институтами обмена и получал доступ к определенным благам и получал определенный социальный статус, место в общественной иерархии.

В значительной степени, эта же схема действует и сейчас. Но сегодняшнее общество потребления ею не исчерпывается. В минувшие эпохи система распределения была ориентирована, par excellence, на простое воспроизводство рабочей силы применительно к абсолютному большинству и на обеспечение роскоши для элиты. Потребление было формой присвоения своей доли общественного богатства и только. «Побочным продуктом» разделения труда и обмена становились расширенное воспроизводство общественных отношений, т.е. достройка социальных иерархий, а также материально-технический прогресс (организационное и материальное накопление).

Но с появлением социального государства со всеми его атрибутами – относительным достатком большинства, беспрецедентным в истории ограничением рабочего времени, колоссальным развитием системы образования, а также с появлением средств массовой коммуникации ситуация поменялась. Теперь потребление (во всяком случае, в развитых странах) оказалось «избыточным», оно приобрело «эйфорический» (по словам Бодрийяра) характер (Предпосылки такого положения вещей стали складываться еще на заре индустриальной эпохи, когда производство стало оказывать давление на спрос, стремится к контролю за ним, к его стимуляции и расширению (этого требовали законы капиталистической политэкономии; предприниматель должен был расширять рынок сбыта собственной продукции, создавая искусственный спрос за счет рекламы или навязывая свою продукцию иным путем).). Предметом потребления оказался не столько «хлеб», сколько «зрелища». Оно стало удовлетворять не просто голод и потребности в одежде и жилище, но преимущественно – спрос на удовольствия, на впечатления, на идентичности.

Большая часть жизни человека эпохи потребления стала протекать не в поле и не на фабрике, и даже не офисе. Местом ее постоянной прописки стал досуг. Этот досуг необходимо было чем-то заполнить. Благо система социального обеспечения, вырванная левыми партиями из рук капиталистов, позволяла определенные «излишества». Нужда в одежде вообще была уже удовлетворена и людям предложили необычную одежду (мода во всех ее ипостасях – от лучших кутюрье до субкультурных рваных джинсов); потребность в релаксации после изматывающего труда теперь тоже не просто топилась в бутылке спиртного, появились целые индустрии развлечений (от спорта до клубной субкультуры и от телесериала до дачи); у большинства появилась возможность не просто набить желудок брюквой и пареной репой, но отведать изысканное блюдо и т.д. Все это сопровождалось невероятным разнообразием предметов потребления, которые отличались друг от друга не потребительской стоимостью (т.е. общественной полезностью), но имиджем, смыслом. Выбор между двумя видами зубной пасты или между двумя брендами сигарет (не говоря уже о турпутевках, машинах и т.д.) – это выбор стиля жизни, выбор собственной идентичности (отсюда такой размах рекламы, которая создает образы предметов вовсе не беспокоясь об их действительных свойствах). Выбирая между товарами (и заключенными в них «образами жизни») человек вовлекается в операции со смыслами, но в качестве пассивного участника, потребителя.

Наконец, самое важное изменение затронуло сферу культурной идентичности и социальной стратификации. В прежние эпохи, социальные связи человека формировались преимущественно традиционными институтами – родоплеменными, общинными, конфессиональными, сословными. Впоследствии, на смену традиции пришло общество-фабрика, в котором идентичность и статусы выдавались как приложение к рабочему месту («синеблузые» и «белые воротнички» четко умели узнавать друг друга даже в уличной толпе). С распадом или кризисом всех традиционных структур (включая семью), а также укреплением социального государства с его смягчением классовых различий, качественно выросла роль потребления в организации культурного пространства и атрибутов социального престижа, статуса. В качестве механизма в этом отношении выступил давно известный феномен вещного фетишизма.

Анонимный человек, лишенный вкусов, предпочтений, ценностей, поведенческих стратегий, этакий Голем, конечный результат отчуждения труда, превращения человека в функцию машины приходит за атрибутами человечности – собственной «родовой сущности», как общественного существа, – в универмаг. Он обнаруживает свои наклонности, интересы, вкусы и предпочтения, свое удовольствие, свою цель и самого себя в пространстве потребления. Механизм прост: атрибуты той или иной идентичности продаются как товар, будь это «турпоездка для среднего класса», снаряжение для любителей сноуборда, или майка с портретом Че Гевары. Все множество товаров не просто удовлетворяют нужду или даже приносят удовольствие, они создают солидарность. Общие музыкальные или спортивные пристрастия, общие формы организации досуга, даже пристрастие к одним и тем же брендам – все это становится основой коммуникации и солидарности, на этом выстраивается идентичность. Общество субкультуризируется.

С точки зрения производства принципиальных изменений не происходит. Конфликт труда и капитала не исчезает, но он камуфлируется. Капиталист и его рабочий могут покупать одинаковый (или похожий) глянцевый журнал, заниматься одним видом спорта и слушать одинаковую музыку. Классовый антагонизм скрывается под толщей атрибутов социального статуса, которые теперь покупаются, как некогда покупались дворянские титулы. Но, в отличие от них, покупаются большинством.

Потребление смыслов – образов жизни, имиджей, впечатлений, эмоций, содержания индивидуальности и индивидуального существования – составляет основу существования нынешнего западного общества. Парадокс в том, что нынешняя система производственных отношений индустриального капитализма создает предложение, удовлетворяющее спросу на «смыслы» (т.е. производит и продает «вещи-смыслы»), но не в силах создать сами эти смыслы. Оно вынуждено заимствовать их откуда-то извне. А, заимствовав, подвергать их радикальной переработке, отчуждению (какому, например, подвергается образ Че Гевары, тиражируемый во имя извлечения прибылей).

В этом механизме и заложен центральный и принципиально новый общественный антагонизм, разделяющий социальные силы, создающие смыслы (как собственную практику) и тех, кто эксплуатирует эти смыслы во имя прибыли.

Таким образом, отношения капиталистического угнетения, господства-подчинения и собственности лишь воспроизводят прежние общественные антагонизмы (как неотъемлемую часть буржуазных производственных отношений), но остаются вне новых противоречий, становятся вторичными. Для предпринимателя (и, в целом, даже для технократа) смысловые атрибуты, придаваемые вещам – не более чем форма, маркетинговая уловка, побочный признак. Между тем, сами смыслы становятся все более грозной общественной силой, определяя не только социальное поведение людей, но и саму структуру общества (и индивидуумов) «по ту сторону производства».

Итак, новый и, возможно, главный антагонизм наступающей эпохи – это противоречие между потребителями смыслов и их создателями. Он также накладывается на старые отношения производственных иерархий, как конфликт труда и капитала накладывался на борьбу феодалов и крепостных накануне Великой Французской революции.

Здесь принципиально важно, что группы, создающие смыслы, эксплуатируемые затем всем обществом, с одной стороны, и трудящиеся отраслей «новой экономики», с другой, - это, пусть и пересекающиеся, но принципиально разные множества. Примерно как третье сословие (или, к примеру, «новое дворянство», джентри) и буржуазия эпохи первичного накопления капитала (Третье сословие - значительно более широкая категория. Буржуазия была его частью, вместе с ремесленниками, рантье, свободными горожанами, ландскнехтами и Бог весть кем еще. Вместе с тем, эти две социологические категории из разных опер, одна описывает сословную группу, другая – классовую. Аналогичным образом, трудящиеся отраслей «новой экономики» - могут одновременно участвовать в создании смыслов (например, в качестве активистов некоего движения), а могут и не делать этого.).

Но что такое эти «смыслы», ставшие главной материей в обществе потребления, в чем их содержание, как социального феномена? И каким способом они могут создаваться? Способно ли индустриально организованное производство наладить производство «смыслов» в рамках общественного разделения труда, создав для этого специальные виды труда, профессии – дизайнер, райтер, режиссер, программист и т.д.? Да и не это ли происходит на наших глазах в сфере высоких технологий, в виртуальном пространстве телевидеия, Интернета и т.п.?

Применительно к проблематике постиндустриального общество слово «смыслы» используется чрезвычайно часто, много чаще любого другого. Именно поэтому мы использовали его до сих пор, желая сигнализировать читателям с помощью более или менее знакомых маркеров. Но настала пора внести ясность.

Смыслы как дискурсивные единицы и/или образы, зафиксированные на фото-, видео- и аудионосителях или на бумаге – это лишь внешнее проявление специфических человеческих практик. Назовем их «смыслами-текстами». Смыслы-тексты (и дискурсивные и внедискурсивные, как, например, музыка или картина) отражают содержание различных способов взаимодействия человека с миром (природой, культурой и обществом и, возможно, с трансцендентным). Сама же практика этих отношений, в ее новаторском, «креативном» аспекте может быть названа «смыслом-отношением». Смысл-отношение есть действительный материал любой рефлексии.

Вероятно, практически все социальные коммуникации содержат в себе смысловую и даже творческую составляющую. Однако помимо нее в человеческих отношениях есть и нечто иное. Именно то, что Маркс называл в свое время необходимостью. Общество не было сконструировано по человеческому желанию, или в соответствии с определенными идеями, оно сложилось как результат действия рока, стихии, стоявшей вне человеческого контроля и извне управлявшей судьбами людей, оборачиваясь к ним только уродливым лицом голода и нужды. Даже приняв форму классового антагонизма, вызванного разделением труда, экономический рок остался внешней по отношению к человеку силой, чуждой ему и враждебной.

Ремесло, профессия, вкусы, дружба, труд и развлечение, даже семья – все это навязывалось человеку внешней силой, какую бы форму она не принимала: традиция, выгода, случайность и т.д. Но лишь немногие и только отчасти выстраивали свои отношения согласно собственным субъективным желаниям и вопреки логике общественной стихии. Революционеры, нонконформисты, нигилисты и бунтари были всегда. Но они тоже всегда были результатом определенной общественной ситуации, формировавшей саму нишу нонконформизма и альтернативной социальности. В свою очередь их практика позволяла обновлять и расширять арсенал общественных отношений за счет новых идей, новых форм солидарности и действия, новой этики и т.д.

Это творческое меньшинство во все эпохи было социальным субъектом «смысла-отношения» - социального творчества, формирования новых форм жизни (например, религиозные и социалистические общины), новых идей и новых социальных (часто политических) практик. Но до сих пор это меньшинство оставалось вне магистрального механизма воспроизводства общества. Теперь оно оказалось поставщиком основного товара – смыслов (как смыслов-отношений, так и смыслов-текстов). И, разумеется, оказалось не по своей воле.

Коммунистическое и левое движение было той творческой средой, со своими теоретическими и общественными практиками (в том числе практикой межличностных отношений), которая сформировала (в числе прочего) иконографическую традицию, одним из образов которой была фотография Че Гевары. Общество мейнстрима заимствует этот образ (без спроса, разумеется) и тиражирует его, придавая на каждом шагу ему новые оттенки, но неизменно, отчуждая от самой практики. В итоге, отчужденные смыслы, заточенные в товарах превращаются в противоположность собственному оригиналу. «товарно-смысловая» социальная ткань становится основной коммуникацией современности, и она прямо противоположна тем практикам и смыслам, которые создавались в ходе свободного социального творчества.

Таков механизм взаимодействия создателей и потребителей смыслов. Причем в ряду потребителей и буржуа, производящий майку, и пролетарий, ее надевающий.

6. Проблема информалиата

Со времен Маркса стало общим местом представление о том, что уничтожение частной собственности (понятое как структурное преобразование производственных отношений, а не просто юридический акт) позволит совершить революционный шаг от «предыстории» человечества к его подлинной Истории. Этот шаг станет, прежде всего, преодолением антропологического эволюционного рубежа – радикальным преобразованием человеческой природы. Освобожденная из под спуда необходимости, рока и отчуждения, общественная сущность человека, наконец, вполне раскроется, открыв невиданные до того горизонты творчества и свободы.

Следующим шагом стало признание того, что отчасти это новое качество человека возможно уже в наше время, до полного торжества коммунизма. Так, профессиональные революционеры, поднимавшиеся до высокого энтузиазма «стахановцы», реализовавшие себя в альтруистическом научном творчестве ученые (вроде героев романа «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких) и т.п. часто рассматривались как первые ростки будущего царства свободы и справедливости, как обещание будущего антропологического прорыва.

Но откуда взялись подвижники, как тип, репрезентирующий некое массовое, а не единичное явление? Возможно, ответ кроется в том, что механизм социального государства заключал в себе элементы социалистических преобразований. Где-то больше, где-то меньше (в СССР, где существовал еще культ альтруизма, самопожертвования и других «коммунистических» ценностей, эффект значительно усиливался), но социальное государство создавало, в качестве побочного своего продукта, социальную материю для искомого антропологического рывка – для «коммунистических людей будущего». Не только в результате пропаганды гуманистических ценностей, конечно, а вследствие социализации производства в широком смысле слова. Если в сфере хозяйства за управление делами общества взялась бюрократия (это воспроизводило отчуждение), то в таких отраслях, как наука, культура, образование, общественная жизнь появилось пространство для реализации общественной природы человеческой деятельности. Например, наука советской поры оказались как бы вне зоны действия необходимости, что дало на выходе не только и не столько паразитизм, но и небывалый рост таких явлений как энтузиазм и творчество.

«Коммунистические люди» плохо встраивались в отведенные им ниши. Они выделялись и на шахте, и в научной лаборатории, и в окопе на фоне окружающих. И не удерживались в пределах той или иной ниши индустриального общества. Герои Стругацких ненавидели выходные, потому что в выходные им было скучно без любимого дела и любимых коллег. И при каждом случае они нарушали регламент и предписания ответственных работников, хозяев жизни, Модестов Матвеичей (Модест Матвеич – персонаж романов «Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о Тройке» братьев Стругацких. В его образе писатели высмеяли бюрократию, ставшую главной силой советского общества и превратившуюся в основное препятствие на пути творчества и прогресса.).

Но, как известно, номенклатура и технократия победили (Номенклатура (бюрократия) и технократия – несколько разные социальные феномены. Бюрократия основана на управлении людьми, технократия, прежде всего, управляет предметами (машинами). Технократия приходит на смену номенклатуре как венец ее собственной эволюции. Индустриальное капиталистическое общество превращает человека в придаток машины, отчуждая его личность и его труд. В итоге общество стремительно механизируется, де-гуманизируется. Предельно механизированное и отчужденное общество становится предметом управления уже не бюрократии, но технократии, которая правит через господство над техникой, придатком которой остается человек.). Во всяком случае, в сражении за производство, сохранив и даже упрочив контроль над ним. Это быстро привело к сворачиванию тех элементов социального государства, которые поддерживали возможности воспроизводства «нового человеческого качества». Но творческий слой не исчез, он отступил в тень внепроизводственной социальной активности (хотя и в науке, и в образовании, и в медицине, и в других специфических отраслях, созданных социальным государством немало энтузиастов и творческих личностей, стремящихся к раскрытию своего потенциала). В сферу социального творчества.

Общественная активность, неподконтрольная государству и бизнесу, собственно «общественная самодеятельность» обычно рассматривается в литературе как «гражданское общество». При этом формальный критерий, которым пользуются в данном случае – наличие общественной организации - несколько затемняет дело. Общественные организации могут осуществлять самые разные функции. С точки зрения нашей темы интересна лишь та деятельность, которая направлена на преобразование материи внешнего мира, а не на воспроизводство уже готовых практик, навыков и предметов. С этой поправкой мы получим приблизительное определение той общественной силы, которая производит «сырье» для главного товара современности – живые смыслы. Итак, часть гражданского общества (т.е. общественного движения в широком смысле), нацеленная на преобразование действительности и новаторство – это есть пресловутый «новый класс», «информалиат», функция которого – производство смыслов (как практик, отношений, так и текстов).

Это производство осуществляется, преимущественно, вне производственных структур индустриального капитализма, просто потому что они сделали бы его невозможным. Продолжая метафору Стругацких, можно сказать, что на производстве – всегда воскресенье, а у информалиата понедельник начинается в субботу. Иными словами, содержание труда на производстве и содержание социального творчества категорически различаются. И они существуют в параллельных мирах. Лишь в порядке исключения трудовая деятельность совпадает с социальным творчеством – в (немногих избранных) научных лабораториях, на семинарах философских обществ, в педагогических и медицинских коллективах, в альтернативных поселениях. Как правило, информалиат становится информалиатом за пределами контор, офисов, заводов и ферм, там, где он творит материю будущего даром, не гонимый голодом и нуждой.

Смыслы стали главной тканью общественных отношений. В отчужденном виде, как бренды и в «натуральном», как собственная индивидуальная творческая и общественная реализация. Это требует массового производства (и отчуждения) смыслов. Что позволяет информалиату впервые стать классом, а не совокупностью разъединенных бунтарей, чья «продукция» в прошлом оставалась неизвестна большинству населения и, во всяком случае, не востребовалась им в качестве практики. Сейчас она стала необходима, как минимум, в виде майки с портретом Че.

Две главные проблемы информалиата тесно связаны друг с другом. Во-первых, большая часть людей, участвующих в сознательном социальном творчестве, по-прежнему зависят от экономической необходимости – если не в своем творчестве, то в быту и ежедневном труде. Бедность заставляет сдавать по 40 часов жизни в неделю под тяжелый, изматывающий и рутинный труд. Зависимость от структур крупного капитала и государства означает угнетение и несвободу, не говоря уже о тяжелой нужде. Во-вторых, продукт деятельности информалиата – новое качество социальной материи подвергается «грабежу» и отчуждению со стороны капитала. Как образы революционных героев прошлого экспроприируются капиталом для извлечения новых прибылей, так и результаты любой социальной активности становятся достоянием системы, встраиваются в нее на условиях ассимиляции и потери собственного содержания (серию ярких примеров можно почерпнуть в истории радикальных контркультурных движений- от хиппи и панков до движения за гражданские права и экологического движения в Европе и США). Последняя операция зачастую осуществляется в том числе и за счет кооптации некоторых активистов или лидеров движения в правящую и имущественную элиту соответствующего общества.

Как бы успешно не удовлетворялось бы стремление капитала присвоить себе плоды творческой деятельности информалиата, превратив их в собственную противоположность, оно не может не вызывать все более отчетливого и осознанного протеста со стороны последнего. Аналогичным образом, капитал извлекает прибавочную стоимость из эксплуатации труда, вызывая, тем самым, протест с его стороны. Одним из первых, наиболее ранних и стихийных примеров такого рода протеста стало массовое антиконсъюмеристское и антикорпоративное движения, сами моментально ставшие предметом капиталистического «освоения»

Этому процессу посвящена книга Джозефа Хиза и Эндрю Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления» (М., 2007). Эти авторы считают контркультуру частью структуры капиталистического рынка, обеспечивающей запросы потребительского общества. Однако они не видят противоречия между хорошо описываемым ими процессом создания новых социальных практик, идей и образов и тем, как они присваиваются рынком.

Хиз и Поттер видят процесс потребления отчужденных смыслов (один из примеров, который они приводят: журнал «Adbusters», считающийся флагманом контркультурной и леворадикальной журналистики, начал принимать заказы на собственный бренд кроссовок, «специально предназначенных для борьбы с «системой»») и, прослеживая их эволюцию, заключают, что контркультура (в которую они включают и экологическое движение и леворадкальную оппозицию) есть специальная отрасль по созданию части брендируемых «идентичностей» и следовательно является неотъемлимой частью «системы». Однако это все равно что заключить, будто рабочие капиталистического предприятия являются такой же частью капитализма, как и хозяин фабрики, постольку, поскольку являются авторами прибавочного труда, составляющего основу эксплуатации. Капитализм отчуждает смыслы у общественного движения (частью которого является контркультура) также, как он отчуждает результаты труда у наемного работника.

Отчуждение смыслов предстает на практике как принципиальная неспособность системы к усовершенствованию, с одной стороны, и как ограничение возможности самореализации, с другой. Капиталистическая система ограничивает гражданскую самодеятельность, направленную на преобразование общества по определению, в порядке самозащиты. Вместе с тем, эта активность совпадает с идентичностью ее агентов, с их реализацией как человеческих существ. В этой точке конфликт становится неизбывным. Вопрос только в формах его протекания.

Колоссальная устойчивость капиталистической системы заставляет само общественное движение отступать в пространство «свободное» от капитализма. Отсюда распространение эскапистских практик (экотуризм, йога, вегетарианство, мистицизм, «этическое потребление» и т.д.). Но поскольку такое пространство либо отсутствует (недостаточно), либо вообще его существование иллюзорно, то оформление протеста, его переход на политический уровень – дело времени.

До тех пор, пока сохраняется древняя противоположность между трудом и досугом, а также между творчеством и трудом действенным останется и второе фундаментальное противоречие эпохи. Трудно смириться с тюремным заключением сроком в треть или половину жизни, да еще с поражением в правах на все оставшееся время. Также и информалиат испытывает «трудовую повинность», наложенную на всех экономическим роком капиталистического рынка, как несправедливость и агрессию. И нет сомнений, что его борьба против этой несправедливостью не заставит себя долго ждать.

7. Проблема политической стратегии

Политический проект информалиата не существует пока в том смысле, в каком существовал пролетарский политический проект. Тем ценнее опыт последнего.

Строго говоря, существовало минимум три пролетарских политических проекта: коммунистический, революционно-синдикалистский и тред-юнионистский. Каждый из них возник при большем или меньшем участии непролетарских слоев и деятелей, но каждый опирался и аппелировал к пролетариату и его организациям.

Из всех трех, только синдикализм считал достаточными собственно пролетарские формы организации для акта революционного преобразования общества и для реализации конструктивной программы. Коммунисты и тред-юнианисты прибегали к внешним по отношению к рабочему классу организациям, таким как партия, аппарат государства и т.д.

Все три проекта сходились в критике существующего общества, но расходились в рецептах его преобразования, равно как и в оценках самой возможности такового.

Коммунизм и революционный синдикализм (в т.ч. анархо-синдикализм) ориентировались на смену общественной формации и присущего ей способа производства революционным путем. Тред-юнионизм стремился к частичному улучшению положения рабочих при сохранении капиталистической системы в целом (как минимум «временно»).

Объединяла все три варианта пролетарского политического проекта «негативная программа-минимум»: общее понимание основных язв существующего общества и необходимости их преодоления, а также солидарность в вопросе о социальном агенте позитивных преобразований.

Таким образом, само собой ясно, что первым шагом к формированию «классового проекта» информалиата может (и должно) стать появление его классового самосознания, превращение из «класса в себе» в «класс для себя».

Одновременно, это узнавание самого себя станет общей критической платформой: артикуляцией тех основных противоречий, разрешению которых и призван служить искомый политический проект. Об этих противоречиях говорилось выше: оккупация жизненного пространства информалиата капиталом (оно должно быть расчищено!) и экспроприация результатов социального творчества капиталом (ей должен быть положен предел!). Таким образом, главное требование информалиата – превращение жизни в творческий процесс свободного взаимодействия людей, осуществление коммунизма. Для достижения этой задачи необходима и отмена частной собственности и разрушений индустриальных производственных иерархий, и реорганизация системы общественного накопления на неких принципиально иных началах. Таковы азы политического проекта информационала.

Часто приходится слышать о сетях, как принципиально новой форме организации сопротивления капитализму на этапе глобализации. О сетях пишут и применительно к постиндустриальной проблематике. Большими поклонниками сетей себя зарекомендовали Хардт и Негри. Однако сетевая организация характерна не только для структур сопротивления, но также и для основополагающих структур угнетения (как признают в «Империи» /Хардт и Негри). С другой стороны, многие организации антикапиталистической направленности сохраняют внутреннюю иерархию.

Что касается информалиата (т.е. ядра гражданского общества, организованного вокруг преобразования мира), то его формы организации, конечно, включают и сетевые технологии. В первую очередь постольку, поскольку сеть – всегда хронологически первый этап становления любого крупного движения. Сотни и тысячи разрозненных инициатив до поры могут существовать полностью автономно друг от друга. Но задачи эффективной борьбы рано или поздно потребуют координации усилий и сможет ли сеть остаться доминирующей формой в этих условиях – большой вопрос.

Можно с высокой долей уверенности сказать, что информалиат мало пригоден для построения монолитных иерархических организаций (пролетариат вполне мирился с ними, т.к. они воспроизводили производственную организационную модель). Высокое разнообразие практик и взглядов в среде информалиата вряд ли совместимо с централистской иерархической структурой. Вместе с тем, общность целей и (во многом ценностей и мировоззрения) востребуют координацию, общность действий и политической воли. Такое положение дел соответствует федералистской организационной модели, допускающей многообразие и автономию своих частей при единстве солидарных действий. Опыт первых, еще не осознанных, выступлений информалиата (парижский май 1968, гражданское сопротивление в СССР времен Перестройки и т.д.) подтверждает адекватность этой формы нуждам и политическим задачам новых социальных движений и их активистов.

ХХ век преобразил капитализм. Он смягчил классовые антагонизмы за счет государственного вмешательства и создал систему опосредований, которые позволяли существенно повысить устойчивость всей системы. Поскольку посредничество и управление стало главной общественной функцией, то буржуазию в качестве господствующего класса сменила на вершине общественной пирамиды бюрократия.

Развиваясь и структурируя соответственно своим потребностям и желаниям все общество, бюрократия добилась беспрецедентной технологизации производства и всех остальных сфер общественной жизни. Высшей формой эволюции бюрократии стала технократия, которая осуществляет господство через управление машинами, технологиями (в том числе медийными и PR’ными). Это делает устойчивость системы беспрецедентно высокой: все общество зависит от бесперебойного функционирования «матрицы», информационно-технической инфраструктуры, которая, в свою очередь, поддерживается технократической элитой. И, несмотря на то, что «хозяева матрицы» манипулируют обществом и эксплуатируют его, оно почти целиком отмобилизовано на поддержку системы. Единственным направлением возможного прорыва может стать борьба против экономики вообще, против труда и непрерывного роста производительности. Против матрицы. Вместе с нею погибнет и технократия и следующие за ней терминалы организации и обслуживания капитала – бюрократия и буржуазия.

Производство в своем индустриально-капиталистическом виде является механизмом уничтожения и враждебного поглощения информалиата и результатов его творчества. Значит, - долой производство! Между трудом и творчеством не должно быть границ.

Но что, если нынешняя глобальная социальная система устоит в обозримой перспективе? Это значит, что конвеер отчуждения и ассимиляции смыслов в форме товаров будет набирать обороты, вовлекая в свою орбиту еще «индустриальные» и «доиндустриальные» социальные массивы в России, Китае, Индии и других странах империалистической периферии. Манипуляционные возможности глобальной технократической элиты будут, таким образом, только возрастать.

Такая перспектива, в отсутствие сильного и организованного революционного сопротивления со стороны класса, стоящего в центре формирующегося способа производства (а не со стороны разрозненных маргиналов с мировых окраин или рефлекторных движений социальных реликтов), грозит формированием небывалой по своим возможностям и устойчивости иерархии, правящей через манипуляции или за счет недоступной массам квалификации, умения обращаться с технологией. Над человечеством нависла угрозы «железной пяты» олигархии (в такой антиутопии кое-кто также готов видеть признаки «информационного общества»). Единственной социальной силой, способной бросить ей достойный вызов может стать информалиат, являющийся интеллектуально, духовно и функционально равным соперником технократии. Остальные общественные классы в предстоящей исторической схватке будут выбирать места на баррикадах в зависимости от обстоятельств. И задача прогрессивных левых сил в том, чтобы объединить вокруг информалиата широкую коалицию общественных сил, включая пролетариат и мелкую буржуазию.

Также как и производительные силы индустриального общества допускали такие разные формы организации производственных отношений, как советская модель, классический капитализм, рузвельтианский госкап, фашизм и т.д., так же и в «постиндустриальном» обществе возможен самый широкий диапазон возможностей: от социализма до манипуляционного тоталитаризма «матрицы» и ее держателей. Реальный результат будет, как всегда, определяться на полях социальных сражений, главным героем которых должен стать информалиат, первый внеэкономический класс в человеческой истории (Андре Горц в свое время предложил термин «не-класс» для определения социального агента структурных антикапиталистических преобразований. Несмотря на определенную близость интеллектуальных конструкций Горца, между ними и изложенной гипотезой есть принципиальная разница. Тем не менее, термин, в принципе, может быть взят на вооружение.).

Только обращение к реальному веществу социального бытия превращает теоретические штудии из алхимии в науку. И замена этого вещества на спекулятивные или абстрактные конструкции дает обратный результат – вместо инструкции по применению появляется бессильное заклинание. Специфика социальной науки в том, что ее вещества не вечны, они меняются и порой весьма быстро.

Пролетариат сказал свое главное слово в истории. За ним осталось еще кое-что, но этого мало. Аппеляция к его былым свершениям – лишь спиритический сеанс. Можно говорить от имени и по поручению широких пролетарских масс, но следует знать – говорящий заклинает призраков. Или просто сбивается на абракадабру.

Но общество продолжает жить. Его раздирают новые антагонизмы, в нем растут и ширятся новые силы. К их поиску, пробуждению и действию и должна быть устремлена живая мысль и воля тех, кто стремится менять мир или просто хочет понять его. Долой мертвые заклинания, какими бы верными они не были в прошлом. Да здравствует новая жизнь, какой бы непривычной она ни казалась!