Иран-2008. Скрытое напряжение

А. Сахнин
2008 г.


Экзотика начинается за той чертой, за которой не действуют установки на привыкание. Чадра, как женская униформа, выглядит удивительно и экзотически, сколько бы вы не слышали ранее об исламском дресскоде и как бы не готовились к встрече с «другим». Пройти мимо и не обратить внимания все равно будет трудно.

В этом смысле Иран безусловно и категорически экзотичен. Бородатые лица аятолл глядящие на путешественника со всех заборов, выражая то гнев, то предостережение, а чаще – веселое расположение духа художника; граффити, изображающие шахидов, погибших во имя торжества идей Хомейни или сложивших голову на фронтах ирано-иракской войны, украшают стены домов и автобусные остановки; повсюду флаги и транспаранты, исписанные религиозно-политической агитацией; имамы Али, Хусейн и тот, 12-й, который был и еще грядет; и женщины – в хиджабах, в черных чадрах, но в джинсах и на каблучках. В обед, часов с 2-х, страна вымирает – сиеста; вечером, за неимением индустрии развлечений, можно сходить в Зурхане – что-то среднее между религиозной мистерией, театральным представлением и тяжелой атлетикой.

- Мистер! Хау-а-ю-ай-эм-файн-сэнкс! – радуясь собственному остроумию, вопят мальчишки и взрослые свой риторический вопрос-ответ для иностранцев. Кен ай хелп ю? – искренне интересуются счастливые обладатели разговорного «инглиси».

- Кешварзи? Руси? О, Руси - сард! Сард, вюу-вюу-вюу… - сочувственно поеживаются теплолюбивые персы, переживая за наши морозы. Руси Иран – дуст! – добавляют они, чтобы согреть собеседника декларацией дружбы. Руси – Ленин-Горбачев-Путин; Иран – Хомейни-Ислам-Ахмадинеджад – демонстрируют они широту кругозора и политическую грамотность.

Но за порогом экзотичности начинается узнавание. И дело не в том, что «только так же от боли там плачут, так же в муках рожают детей». Есть и еще что-то. Нечто значительно более конкретное, нежели видовые характеристики homo sapiens.

Секс и революция.

Знаменитый афоризм об отсутствии в советской стране секса, куда более уместен в сегодняшней исламской республике Иран. Хотя, глядя на демографическую статистику и обилие детей на улицах, начинаешь подозревать, что в подполье и в сумерках своей частной жизни иранцы все же вкушают запретный плод. Но это не секс, как его понимают на Западе. Это – супружеский долг. Nothing more.

Иранскому правительству не откажешь в последовательности. Свои представления о нравственности и о религиозных правилах оно реализует в полной мере. Обучение, вплоть до колледжа, раздельное для мальчиков и девочек; в городских автобусах женский и мужские салоны разделены перегородкой, в метро есть специальный вагон «women only». Никаких женских лиц в рекламе (максимум – руки в перчатках). Жизненное пространство, в котором может осуществляться общение между полами, сведено к минимуму, почти полностью втиснутому в лоно семьи.

Очень и очень многие иранцы (даже из образованных семей) до сих пор женятся по наводке родителей и впервые видят свою будущую половину незадолго до церемонии обручения. Этот архаический обычай во многом обязан своей сохранностью почти абсолютному отсутствию практики общения полов. Людям просто негде найти спутника и они вынуждены пользоваться помощью родителей, когда возраст делает одинокую жизнь невыносимой.

Судя по откровенным признаниям одних и столь же откровенному вранью других, сексом до брака в исламской республике никто (или почти никто) не занимается. О нем говорят шепотом, задыхаясь от волнения. Он остается «сокровенным сказанием», мифом, как история об Атлантах.

- Ты смотрел фильм «Американский пирог»? Неужели это все правда? – с надеждой спрашивали меня вполне образованные молодые люди. Узнав, что даже на Западе секс – это не единственное занятие людей, они разочаровано вздыхают. Вот так рушатся мифы!

Ничто не производило большего впечатления, чем признание, что у меня есть ребенок, хотя я никогда не был женат. Иранцы, даже самых прогрессивных взглядов, не могут постичь тайну такого чуда. На мои расспросы о том, что случиться с женщиной в Иране, если она родит вне брака, все отвечали, что это просто невозможно. Лишь один деятель, несколько лет живший заграницей, попытался представить себе невозможное и неуверенно упомянул про обычай побивания камнями за прелюбодеяние. Тоже не слабо.

Стремление к эмансипации в умах «прогрессивной» молодежи велико и обильно. Но технологии ей неизвестны. В итоге двадцатилетние юноши, набравшись храбрости, могут крикнуть проходящим мимо, зачехленным в чадру, женщинам что-то вроде «Come on, baby, Let’s do it». Эта, заимствованная из голливудского кинематографа фраза только очень неопытным умам может показаться ключом к сердцу незнакомки. Судя по всему, неопытных умов в Иране немало.

Запретный плод – сладок сам по себе. Запреты только подогревают желание.

В итоге, секс становится центральной темой не только в размышлениях и фантазиях молодежи и зрелых поколений (это и у нас неудивительно), но – главным пунктом политического сопротивления: «Для меня демократия – это секс и выпивка». И это не легкомысленный треп пресыщенного дегенерата из числа «золотой молодежи». Это говорят холодно и спокойно, торжественно и ответственно, как присягу. Сексуальная свобода стала главным лозунгом будущей революции, также, как сексуальная несвобода – лозунгом революции минувшей. Демонстрация своего несогласия с требованиями исламской нравственности преподносится как политический жест. Если ты против правительства – ты должен делать необычную прическу или носить хиджаб на затылке, а вместо чадры – облегающую одежду. Все, кто этого не делают – конформисты, «religious bitch». Комса, сволочи.

«Мы ненавидим правительство».

Страна попала в двусмысленное положение. С одной стороны, она стремится развиваться: строит дороги, заводы и атомные станции; поддерживает и даже наращивает уровень образования населения, финансирует научные исследования. С другой, правительство, вооружившись самыми консервативными идеалами и нравственными ориентирами, пытается сохранить средневековые формы жизни.

Но, как известно, есть время собирать камни, а есть – разбрасывать их. Можно запретить выходить из дому неграмотной жене, проданной родственниками в ваш гарем; но значительно сложнее дирижировать ректором университета, будь она хоть трижды жена. Необходимость сохранить собственность в пределах рода порождает строгий традиционный моральный кодекс. Но, когда родо-племенные структуры распадаются, старая моральная система теряет почву под ногами.

Создавая промышленность, Иран не может обойтись без многочисленных технических специалистов, для формирования которых необходима западная в своей основе система образования; а из горнила университетской жизни выходят люди, для которых раздельное обучение и другие религиозные нормы – лишь грандиозная обуза, помеха, бельмо на глазу.

Осуществляя прогрессистский проект, правительство само создает себе могильщика. Прямо как в классической марксистской формуле про буржуазию и пролетариат. Но остановиться, развернуть общество назад и поставить его перед перспективой «нового средневековья» (как сделал «Талибан» в соседнем Афганистане) иранская элита не может, даже, если бы хотела: слишком далеко зашли.

Впрочем, если «талибанские» настроения и бередили голову части духовенства, то это давно прошло. Едем как-то раз в машине – типичной для Ирана развалюхе – с одним из гидов-добровольцев, посвятившим нам с приятелем свой день. Час-пик, пробка. Рядом с нами стоит довольно дорогая иномарка, за рулем которой мулла в коричневой тоге. Наш иранский друг смотрит на него и со злостью говорит:

- До революции муллы говорили, что машины – это грех, что надо ездить на ослах и лошадях, а теперь у них лучшие автомобили в стране!

В своем противостоянии Западу аятоллы и вообще политический бомонд вынужден вкладываться в наукоемкие проекты, такие, как строящаяся в Бушере атомная станция. Лозунги о необходимости использования атомной энергетики вошли в число основных даже во время мероприятий, посвященных юбилею революции. Теперь толпа кричит «Мирный атом – наше право» так же часто, как «Смерть Америке». И что актуальнее, понять сложно… В любом случае, заколдованный круг замкнулся, и с каждым днем лояльность правительству тает. Несмотря ни на какую риторику, вопреки всякой пропаганде. Так же, как некогда в СССР, первым и основным агентом идеологического разложения становится интеллигенция. Степень нелояльности разная. Мы встречали и тех, кто признавался в атеизме или агностицизме, и тех, кто называл себя мусульманином, и даже тех, кто соблюдал ритуальные правила, включая намаз. Но все были едины в своем неприятии правительства. Самые умеренные фрондеры склонны видеть в самом Хомейни идеальный полюс исламской революции, вопреки ее нынешним «эпигонам» (подобно тому, как в годы Перестройки ревизия идеологического багажа начиналась с «возвращения к Ленину»). Но очень многие уже скептически (а порой и с неприязнью) говорят о первом лидере революции. Список претензий к руководству страны может быть разным. «В Иране нет демократии» - говорят одни с сожалением. «Эти ненормальные достали со своими запретами!» - расшифровывают другие. Третьи, говоря о правительстве, многозначительно стучат по карману, намекая на коррупцию и клановый эгоизм власть имущих. Четвертые называют себя коммунистами. Пятые хотят жить в Америке. В общем, «пятая колонна», которая с восторгом встретит перемены и примет участие в смуте, уже готова.

Национальный вопрос. «Иранийе» и «эсмалийе».

Помимо интеллигенции, открыто фрондерствующей в «кухонном» формате, есть и еще одна категория завзятых врагов правительства. Это меньшинства. Армяне, ассирийцы, евреи, зороастрийцы, последователи запрещенной в Иране религии бахаизм и другие неисламские религиозные меньшинства, вместе взятые составляют от силы 2% населения. Но эти 2% многого стоят. Христиане, армяне и ассирийцы традиционно являются более образованными и богатыми, чем большинство персов; то же касается евреев. Зороастрийцы похвастать богатством и эрудицией не могут, но у них есть нечто иное – они носители иранского духа, который часто противопоставляется исламу, как альтернативный «культурный код». Бахаи – представители самой молодой из религий откровения на Земле; Иран – родина бахаизма и, вместе с тем, именно в Иране эта религия до сих пор запрещена, а ее носители жестоко преследуются. Религии разные, но их адептов объединяют две вещи: высокая мобильность и ненависть к существующему режиму. Прибавьте к этому искусственную изоляцию и все возможные препятствия к ассимиляции, и вы поймете, что немногочисленные меньшинства могут стать серьезным фактором в будущей борьбе. Мне довелось видеть, как внешне вполне лояльный представитель небольшой христианской общины, после того, как разговор стал доверительным, извлек из книжного шкафа семейные фотографии последнего шахиншаха и его потомков… Накануне падения СССР кое-кто тоже хранил дома портреты Романовых.

У религиозных меньшинств резоны не любить исламистский режим очевидны: до революции правительство делало на них ставку и всячески поощряло их, а теперь они подвергаются дискриминации разной интенсивности. Иное дело меньшинства национальные. Сами персы составляют в Персии только половину населения (как русские в СССР). Еще четверть – азербайджанцы; мазендеранцы — 8 %, курды — 7 %, арабы — 3 %, белуджи, лористанцы и туркмены — по 2 %. У всех них есть своя племенная или национальная территория, где они составляют компактное большинство. Тридцать лет назад национальный вопрос стоял так остро, что казался неразрешимым. Исламская республика с помощью интенсивной социальной политики и инвестиций в промышленность национальных окраин сумела вполне удовлетворительно решить эту дилемму. Острых национальных противоречий в сегодняшнем Иране нет; национальный сепаратизм, если и есть, маргинален и практически вытеснен с политической сцены. Вопрос решен примерно так и настолько, как и насколько он был решен в СССР 1970-х. Наличное благополучие омрачается только возможностью повторения нашего печального опыта. Нелишне напомнить, что большинство нацменьшинств Ирана относятся к народам, уже имеющим собственные государства (Азербайджан, Туркмения, арабские страны, Пакистан) или сражающимся за независимость (курды). Наличие «внешнего» центра или национального движения в случае смуты обязательно даст себя знать.

Хотя нацменьшинства вполне лояльны правительству. Здесь ненависти еще нет, только потенциал. И, тем не менее, не стоит сбрасывать его со счетов, особенно учитывая национальное сознание самих персов, которое может стать фактором деконсолидации общества. В конце концов «русский сепаратизм» сделал для распада Союза не меньше, чем национализмы других народов. Культура Ирана много шире собственно ислама. Если во многих мусульманских государствах «книга» значит «Коран», то в Иране книга может оказаться Хаямом, Фирдоуси, Хафезом или даже Авестой. Кроме ислама есть еще одна, огромная вселенная – то, что собирательно называется «иранийе» («иранство», иранский дух; а, если задуматься над этимологией, то буквально – арийский дух). «Иранийе», национальное начало культуры, восходящее к древнеперсидской эпохе (и зороастризму, как его духовной доминанте) более или менее открыто противостоит «исмалийе» - исламской культуре. Это противостояние далеко не всегда конфликтно, но весьма ощутимо. Сама по себе сложность культурного пространства, его внутренняя неоднородность сказывается во всем. Она позволяет легко воспринимать заимствования, стимулирует многообразие дискурсивных и когнитивных технологий. В итоге, на автовокзале, в метро или просто в парке можно встретить человека читающего не только Коран или даже персидскую поэзию (такое происходит очень часто), но и Маркса, Фрейда, Жижека или Хантингтона… В Тегеране есть квартал книжных магазинов. Книги продаются везде, почти так же, как восточные сладости. На фоне, например, соседнего Азербайджана с его тремя книжными лавками на всю республику, это впечатляет! Иранцы приветливы и гостеприимны. Поэтому нам часто приходилось бывать в гостях. И, к собственному изумлению, видеть дома у правоверных шиитов фотообои с изображением Персеполиса или Ахура Мазды (верховное божество зороастризма). Тысячи людей знают наизусть Хафеза или Саади, Хаяма или Низами. Наряду с религиозными, широко отмечаются национальные праздники. А герои «Шахнаме» Фирдоуси не менее популярны у читающей публики, чем 12 шиитских имамов.

Единство и борьбу иранийе с эсмалийе отражает наглядная агитация. Черные и зеленые флаги, посвященные имаму Хусейну, убитому в Кербеле, чередуются с красными и голубыми плакатами, призывающими придти на вечер традиционной поэзии или на фестиваль зурхане (когда-то мистерии магов зороастризма, а сегодня безобидного спорта). Удельный вес иранийе сопоставим (а, скорее всего, превышает) с удельным весом православной религиозности и русского национализма в конце советской эпохи. Станет ли национальное возрождение основной идеологией борьбы против исламского режима, покажет время. Но какую-то роль оно в ней сыграет.

Базар как образ жизни.

Распад СССР разделил мое детство на две части. Но, за давностью лет, воспоминания смешались в одну кучу. В Иране встречались вещи и явления из обеих половинок моего детства: советского и послесоветского. И это усиливало ощущение дежавю. И эффект «поздней осени» социальной системы, запомнившийся мне из советского детства, и суетливая толкотня повсеместного базара, ставшая атрибутом первых послесоветских лет – все это смешалось в сегодняшней Персии в один причудливый клубок.

В последние годы советского строя стала невероятно популярной сказка «о крепком хозяине», который де немедленно решит своей рачительной рукой все экономические трудности страны, избавит народ от дефицита и оперативно создаст невиданное изобилие. Только дай. Этот крепкий хозяин мгновенно стал высшим авторитетом во всех экономических и политических дискуссиях, как на кухнях, так и на голубом экране. К нему взывали, на него ссылались, его примером убеждали. Когда же, наконец, пресловутый хозяин, наконец, материализовался, превратившись из абстракции рационального хозяйствования в (чисто) конкретного обладателя джипа, мобилы и красного пиджака, выяснилось, что для экономического организма страны он не больше не меньше, а весьма опасный паразит. Тем не менее, бандиты, челночники, ларечники, рыночные дельцы, лохотронщики и другие предприимчивые хозяйчики стали символом целой эпохи нашей истории. Если вы любите испытывать ностальгию или хотите воскресить в памяти обстановку начала 90-х, отправляйтесь в Иран и смело идите на базар! Благо базар там почти везде. Правда, в отличие от нашей страны, базар там не результат распада, а древняя и непрерывная традиция, образ жизни и мыслей. Что, однако, не мешает ему быть причиной возможных потрясений. Эдакий вечный двигатель, раз за разом запускающий все новые катаклизмы.

Говорят, что исламскую революцию сделал базар. До того, «белая революция» последнего шаха напрямую угрожала базару: воздвигаемый монархом современный капитализм грозил уничтожить не только консервативную мораль и традиционный образ жизни, он с каждым днем пускал по миру все новые массы мелких торговцев и ремесленников, не выдерживавших конкуренции с современной индустрией и громадными универмагами, создававшимися западным капиталом под покровительством шаха.

Базар восстал и в два месяца разрушил 2500-летнюю монархию до основания. Его лозунгом стал возврат к идеалам ислама. Однако этот возврат, огромный по своим масштабам, был все же революцией этикеток. Он не изменил основ отношений собственности и хозяйствования. Новое, исламское правительство оказалось не в силах свернуть на путь радикального традиционализма во всем. Для того, чтобы противостоять западным безбожникам (а подстрекаемый ими покойный иракский диктатор напал на Иран уже через полгода после революции), нужна была сильная и боеспособная армия. А для того чтобы создать такую армию, надо строить заводы, обучать инженеров, учителей и военных… Индустриальный капитализм остался в своих правах.

В итоге, угроза для базара стала теперь исходить от исламских правителей, а вовсе не от светского и прозападного шаха. И из главной опоры исламской революции базар превратился в ее главную проблему. С другой стороны, ни шахское, ни исламское правительства так и не смогли сколько-нибудь серьезно потеснить базар. На смену тем, кого развитие капитализма разоряло, заставляя наниматься на фабрику или, получая образование, пополнять ряды интеллигенции, приходили тысячи вчерашних крестьян, бежавших из родных деревень в города (в деревнях осталось менее трети населения). И сегодня миллионы людей в городах Персии заняты сущей ерундой, бизнесом настолько мелким, что его даже сложно назвать этим сочным импортным словом. Вдоль улицы стоят подряд несколько десятков мастерских по ремонту мотоциклов; за ними ряд лавок, продающих педали от велосипедов; несколько живописных едален, в которых продаются сандвичи по 1$ за штуку; потом полсотни магазинчиков сладостей… Покупателей всегда мало; все покупки дешевы. Крупнейшая иранская купюра составляет примерно 5$, но она редко используется. Обычно в ходу те, чей номинал равен 1 или 2 $. Это отражает масштабы среднего оборота учреждений уличной торговли. Если вычесть издержки на сырье, топливо и всякую амортизацию оборудования, то получим «добавленную стоимость», которая даже для успешных трудящихся иранского базара редко превышает 10$ в день. Вот и весь бизнес. Производственный процесс тоже специфический. В интервале между редкими покупателями делать нечего, и торговцы собираются в стайки, обсуждая политику (это вместо лавочек в советских дворах, на которых перемывались кости сильных мира сего). Тут и рождается базарная фронда… Когда же, наконец, покупатель является, то его грешно отпускать без сеанса общения. Отсюда традиция торговли, долгих споров о цене, функционально излишних, поскольку средняя цена на все товары и услуги заранее известна обеим сторонам сделки.

А если покупатель, по стечению обстоятельств, окажется «белым мистером», то торговец считает день не зря прожитым. Впечатлений хватит на месяц! При Андропове милиция подорвала доверие к советской власти, проводя облавы на улицах и вылавливая трудящихся, отлынивающих от работы. Считалось, что работы достаточно для всех, а граждане, стоящие в очередях в рабочее время или, скажем, соображающие на троих – дезертиры трудового фронта, срывающие планы партии и правительства по повышению производительности труда и ускорению развития народного хозяйства. В Иране облав нет. Более того. Публика была бы рада, если б ее кто-нибудь поймал и пристроил хоть к какому-нибудь рабочему месту. Но за отсутствием клиентов и андроповских облав, миллионы сотрудников иранского базара проводят жизнь в томительном безделье, атмосфера которого во многом определяет климат в стране в целом.

Большой брат плохо видит.

Базар безграничен. В старинных городах это лабиринт крытых улочек с куполами и арками, в которых ютятся лавочки, в новых это просто гектары пространства, засиженные торговцами и их собеседниками-покупателями; базар грязен; совершенно особенно, непривычно, колоритно, по средневековому грязен, закопчен, черен. Базар черен, но черного рынка на нем нет. Ну или почти нет.

Т.е. все говорят, что он есть. «А, да в Иране все можно достать: вино, наркотики, порнографию…» - безнадежно отмахивались на наши расспросы. При этом лично я ни разу не видел, как продают что-то запрещенное. Постоянных клиентов у дельцов черного рынка тоже сравнительно немного. Большинство людей пользовались их услугами всего несколько раз в жизни. Раньше, лет десять назад, львиную долю черного рынка занимал сектор валютчиков. Курс доллара на базаре отличался от банковского в несколько раз. На спекуляциях неплохо можно было зарабатывать. По сей день возле (теперь абсолютно легальных) обменных пунктов стоят менялы и трясут пачками банкнот, приговаривая, как ученый кот: «мистер, доллар, доллар…». Но это лишь остатки былой роскоши. Сегодня на черном рынке остались три козыря: порновидео, алкоголь и, вероятно, наркотики. За этими запрещенными плодами изредка протягивается рука из гущи иранского народа, лениво срывает и тянет в рот. Привкуса подполья нет, хотя конспиративные ритуалы еще соблюдаются. Так, вероятно, выглядел советский черный рынок последних лет: формально вроде бы еще нельзя, но на самом деле, пожалуйста. Только вот желающих мало.

Примерно такое же отношение и к запретному. Нет его, ну и Бог с ним. Но, если оно вдруг есть, то полундра! Алтарник армянской церкви, в которой мы прожили несколько дней в одном из городов на юге Ирана, подарил на прощание большую бутыль вина, предупредив, что обысков вообще не бывает, а уж с иностранцами и подавно, но чтоб мы все же были осторожны. Харам в рюкзаке, как-никак. Мы не сумели долго проносить труд армянских виноделов (общине официально разрешено производить вино для внутреннего пользования) и уже на следующий день распили его в компании семи мусульман. Наши молодые друзья, прослышав про вино, воодушевились так, словно им предложили опасное и захватывающее приключение. Глаза их заблестели еще до того, как я разлил ароматную жидкость по стаканам. Ноздри раздулись. В процессе они хищно оглядывались на прохожих (пили мы в кафе под открытым небом), как подпольщики, ждущие облавы. Страха осталось ровно столько, чтобы пощекотать нервы. Ни на грамм больше. В одной из мечетей Исфахана, преодолевая смущение, к нам подошла девушка. И сделала несколько не вполне удачных попыток поговорить с нами на фарси. Английские слова ей были незнакомы. Через 20 минут штурм языкового барьера прекратился, и мы просто молча улыбались друг другу. Я сделал несколько фотографий. Неожиданно сзади подошел какой-то человек, с огоньком безумия в глазах, и схватил меня за рукав. «Полис, полис…» - неуверенно залопотал он и кивнул в сторону девушки, намекая на творимое нами безобразие (болтаем, фотографируемся, страшное дело). Мне стоило немалых трудов удержать моего иранского приятеля от немедленной расправы над несчастным. В своем справедливом гневе, направленном против шпиков и лицемеров, мой товарищ хотел не просто набить морду зарвавшемуся блюстителю морали, но действительно препроводить его в участок, где у него не было бы ни одного шанса против нас. Вообразите, в ментовской участок приходят ваш соотечественник с нездоровым блеском в глазах и два возмущенных «белых мистера». Начальник полиции готов принести в жертву все свое отделение, а не то что там какого-то психа! Речь ведь идет о душевном покое «белых мистеров». А они - и гости, и пришельцы из иного мира, невыразимо прекрасного и далекого, и вообще, чудесные во всех отношениях люди. А вы, гражданин, извиняюсь, кто будете? Тюк. Чтоб неповадно было. Мгновенно вникнув в эту перспективу, чудак сморщился как от удара и попятился назад. Здоровая часть мозга победила воспаленную. Он встряхнул головой и ушел восвояси. Ситуация очень типичная: защищать консервативные порядки может только человек в состоянии безумия, с нездоровым блеском глаз, да и то недолго. Любой отпор протрезвляет. Бороться за соблюдение «социалистической нравственности и законности» никто в трезвом уме не станет. Что вы, зачем? Многие иранцы сами понимают, что их страну ждет «Перестройка». Часто спрашивают, что мы думаем о Горбачеве. Говорят, что не повторят наших ошибок… Время покажет.

Тупик

Но вот наши уже совершенные ошибки и преступления стали тяжелой «кармой» для России. Под их тяжестью, мы пятимся назад, увязая, как в песке в десятилетиях, не в силах вырваться в будущее. С каждым днем все больше становится в нашей жизни архаики. Вот уже обсуждается «Закон Божий» как обязательный предмет… Вслед за социальным распадом являются призраки давно разрушенных прогрессом сущностей. По пути домой, в Шереметьево, попался в руки журнальчик со статьей некоей милой барышни, давней знакомой, которая рекламировала рецепты «политического православия». Если на часах иранской истории подходит наш 1991 год, то вот как бы на наших «курантах» не пробил их 1979-й. Пусть даже с хоругвями вместо Корана. Сегодня, глядя в Иран (Восток вообще), как в свое прошлое, мы должны понимать, что оно же запросто может стать нашим будущим. Заполнить обыденность шумом базара, криком муэдзинов (или там звоном колоколов). И романтики в этом будет гораздо меньше, чем разочарования. Развелось немало любителей «русской старины», готовых с радостью поддержать такой сценарий в расчете на то, что замена современных этикеток на посконные «враз и навсегда» гарантирует порядок и благодать (и личное благополучие, наверное). Это вы, господа, заблуждаетесь. Не верите мне? Ну что же. Знаете, великая русская река Волга впадает в Каспийское море, на дальнем берегу которого лежит сказочная страна Персия. И вот там 70 миллионов прекрасных и умных людей с готовностью засвидетельствуют Вам, что путь в прошлое – это тупик. Мучительный, тусклый, местами кровавый. Но, главное, - тупик. Неужели нам потребуется глубокое погружение в «новое средневековье» чтобы понять, насколько там плохо? И если мы очень быстро и очень качественно не рванем в будущее, то нас может накрепко засосать прошлое со всеми своими мертвецами, покосившимися оградами, свистом плетки и запахом слободской гнили.